Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту - Михаил Александрович Захарчук

сценических устремлений. Ведь это же факт, что и Владимир Андреевич, и Лидия Ивановна втайне глубоко сожалели о том, что не случилось у них полноценной артистической карьеры. И поэтому наследника своего видели только на сцене. Юра знал про эти родительские грезы, никогда не отметал их с порога, но все же испытывал к ним некоторое снисхождение. Факторович стал первым человеком, чьим мнением старший сержант дорожил и всегда к нему прислушивался. Особенно зауважал офицера во время наступления в Эстонии. Зашли они в какой-то заброшенный особняк. В доме все было порушено, грязно. Половина стекол в окнах выбито. А в углу почему-то стояло запыленное пианино. Факторович как увидел инструмент, так весь засиял от радости. Тут же сел к клавишам и заиграл ноктюрн Шопена. Никулин знал многие вещи этого польско-французского композитора, но то, как исполнял его Факторович, потрясло юношу. «Это настоящий творческий человек, – подумалось Юре, – ему верить надо».

…и пришла долгожданная Победа

В конце апреля 1945 года 72-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион на железнодорожных платформах перебросили в Курляндию. Наши войска уже освободили от фашистов Польшу и часть Чехословакии. Упорные бои шли на подступах к Берлину. Но большая группировка немецких войск, прижатая к морю, все еще оставалась в Прибалтике. Третьего мая дивизион занял огневую позицию в районе населенного пункта Джуксте. А вечером восьмого мая поступило сообщение, что утром начнется общее наступление наших войск по всему фронту.

Из воспоминаний Ю.В.Никулина: «Казалось бы, ночь перед боем должна быть тревожной, но мы спали как убитые, потому что все эти четыре дня строили, копали, рыли и таскали. В нашей землянке лежали вповалку семь человек. Утром мы почувствовали какие-то удары и толчки. Открыли глаза и видим: по нашим телам, пригнувшись, бегает разведчик Володя Бороздинов с криком «А-ааа, а-аа!» Мы смотрели на него и думали: уж не свихнулся ли парень? Оказывается, Бороздинов кричал «ура!». Он первым узнал от дежурного телефониста о том, что подписан акт о капитуляции фашистских войск. Так пришла Победа. У всех проснувшихся был одновременно радостный и растерянный вид. Никто не знал, как и чем выразить такое долгожданное счастье. В воздух стреляли из автоматов, пистолетов, винтовок. Пускали сигнальные ракеты. Все небо искрилось от трассирующих пуль. Очень хотелось выпить. Но ни водки, ни спирта никто нигде достать не смог. Недалеко от нас стоял полуразвалившийся сарай. Поджечь его! Многим это решение пришло одновременно. Мы подожгли сарай и прыгали вокруг него как сумасшедшие. Прыгали, возбужденные от радости. Победа! Кончилась война, а мы живы! Это великое счастье – наша победа! Война позади, а мы живы! Живы!!!

На другой день мы увидели, как по шоссе шагали, сдаваясь в плен, немцы. Те немцы, на которых мы готовились наступать. Впереди шли офицеры, за ними человек пятнадцать играли немецкий марш на губных гармошках. Огромной выглядела эта колонна. Кто-то сказал, что за полдня немцев прошло более тридцати тысяч. Вид у всех был жалкий. Мы разглядывали их с любопытством и даже с некоторой жалостью.

Вскоре наш дивизион окончательно приступил к мирной жизни. И 11 июня 1945 года в нашем боевом журнале появилась запись. Последняя запись в журнале боевых действий первой батареи 72-го отдельного Пушкинского дивизиона: «Закончено полное оборудование лагеря в районе станции Ливберзе. Приступили к регулярным занятиям по расписанию. Получено указание о прекращении ведения боевого журнала.

Командир батареи капитан Шубников».

Год и десять дней после Победы

Приступая к написанию этой книги про бесконечно уважаемого и горячо любимого актера и моего однополчанина по пэвэошному строю, я же не полагался только на собственные воспоминания, а прочитал о нем, без преувеличения, горы разной и всяческой литературы. И чего только мне в той писанине не встречалось! Есть, например, длинное, нудное и запутанное «исследование» о том, что Никулин… еврей. Справедливости ради надо заметить, что сам «ученый-исследователь», вероятно, утомившись, в конце концов вынужденно признался: никак не получается из Никулина еврея. А есть и такое «воспоминание» бывшей цирковой актрисы Э. Рогальской: «Как-то ночью Юра позвонил мне и заплакал: «Энка, меня эти, домашние, отдубасили – бухая Танька с Максимом».

Ну ведь чушь собачья, бред дикий, несусветный давно выжившей из ума старухи! Однако нынче и не такое еще можно встретить, особенно на никому не подконтрольных интернетных просторах. Да бог с ними, с умалишенными. Тем более что 99 процентов написанного о великом клоуне носит все-таки положительный характер. Потому как его биография, жизнь подвижническая и творческая – кругом созидательны и восхищения достойны. При этом редко кто из пишущих о Никулине обходят стороной его участие в двух войнах – финской и Великой Отечественной. И все подчеркивают: Юрий Владимирович прошел их от звонка до звонка. Оно и понятно: подобных примеров в артистической среде действительно немного. А по правде говоря, Никулин один такой. Мало того, так он еще протянул лямку солдатской службы год и десять дней после Победы!

Никулин попал в третью очередь демобилизации, которая проводилась на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года. Им предусматривалось уволить военнослужащих шести возрастов рядового и сержантского состава, родившихся в 1916–1921 годах. Таких набралось 1 382 052 человека. Конкретно Юрий Владимирович получил приказ об увольнении со службы 18 мая 1946 года. Взрослый человек, он понимал прекрасно, насколько непростая эта операция по демобилизации миллионов людей, и потому терпеливо ожидал своей очереди. Но насколько сильным и вожделенным было то ожидание, можно судить, например, по такому факту. Никулин часто любил повторять: «Самое любимое мое число в году отнюдь не 18 декабря – день моего рождения, а 18 мая – день моего дембеля».

В письмах домой Юрий часто писал, что должен уволиться весной 1946 года. Однако точной даты не называл, даже когда она ему стала известной. Полагал, что неожиданное его появление произведет больший эффект. Собственно, так оно и случилось. Через четверо суток пути в теплушке он вышел на столичную площадь у Рижского вокзала. Москва встретила солнечным днем. Он шагал по оживленным улицам со своим черным фанерным чемоданчиком, в котором лежали толстая потрепанная тетрадь с песнями, книги, записная книжка с анекдотами, письма от родных и любимой. На гимнастерке красовались медали: «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», нашивки «За ранение» и «За контузию». Еще на вокзале подошел к телефону-автомату и, опустив дрожащей рукой монетку, услышав гудок, набрал домашний номер телефона, который помнил все эти годы: Е‐1-26-04.

– Слушаю, – раздался родной голос мамы.