Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова

Опомнился он, лишь когда остался один на веранде, и жаднозакурил. После первой затяжки ему показалось, что вместе с королевой и еесвитой из дома исчезли все. В саду возбужденно щебетали птицы, солнечные бликиплясали на стенах, густо слоился дым. Он так устал, что на несколько минутзабыл даже о Вике, и просто сидел, сгорбившись, прикрыв глаза.

Из глубины дома застучали шаги, вошла кухарка и приняласьубирать со стола.

– Геннадий Егорович пошел провожать их до ворот, сейчасвернется, – сообщила она и отправилась с подносом в кухню, но в коридорестолкнулась с кем-то. Послышался грохот посуды и ее сердитый голос:

– Ну куда вы, честное слово! Вас ведь просили, вам объяснялипо-хорошему!

– Пропустите меня сейчас же! Не смейте ко мне прикасаться!Женя, Женечка, как ты себя чувствуешь?

Через минуту на веранду вбежала Света Ли-сова,всклокоченная, мокрая, дрожащая.

– Я так долго ждала, когда они уедут, мне сказали, что приних нельзя и ты ничего еще не знаешь. – Она плюхнулась на подлокотник егокресла. Дерево жалобно затрещало.

Толстая верная Светка Лисова присутствовала в его жизнидвадцать пять лет, столько же, сколько его жена Галина, но, в отличие от жены,не создавала проблем, наоборот, помогала их решать по мере своих жалкихвозможностей. Она всегда находила себе подходящее место рядом с его семьей.Когда-то она работала в университетской библиотеке, училась заочно, дружила сГалиной, часто ночевала у них дома, была свидетельницей на их свадьбе,безотказно сидела с детьми, постепенно стала чем-то вроде няньки, приживалки,родственницы.

Она была болтлива, причем не просто, а пафосно болтлива. Онаговорила о высоком, об искусстве, о философии, о судьбах человечества и, чтосамое ужасное – о политике. Он давно устал от нее, но чувствовал себя обязанными все пытался пристроить ее куда-нибудь, дать заработать. Несмотря на свойуниверситетский диплом. Света Лисова ничего не умела. Единственное, что у нееполучалось легко и ловко, – это уборка. Стоило ей оказаться в любом, самомзагаженном пространстве, и через час все вокруг сверкало чистотой. Он бы взялее к себе в домработницы, но держать в качестве прислуги женщину, которая такмного говорит, называет тебя на “ты” и по имени, в его нынешнем положении былонеудобно, и он нашел временный выход. Попросил ее помочь по хозяйству Вике.

– Я так спешила, так неслась и, конечно, опоздала напоследнюю электричку, а потом двухчасовой перерыв, пришлось взять такси, ксчастью, были деньги, – бормотала Лисова, всхлипывая и сморкаясь.

– В чем дело? – спросил он тревожно.

– Ох, Женечка, подожди, я не могу, дай отдышаться.., сейчас…Такой ужас, такой шок.., не представляешь, что мне пришлось пережить…

Влетел Егорыч, тоже мокрый, красный. Телефон болтался у негона запястье и играл “Лав стори”. Рязанцев уже понял: что-то произошлонеобычайное, трагическое. Сердце стремительно подпрыгнуло к горлу и медленно,гулко покатилось вниз. Вот сейчас Светкины смутные всхлипы оформятся,приобретут смысл, и в них ясно проступит скрежет жизненной оси. Судьбаповернется, ветер переменится.

– Слава Богу, все произошло мгновенно, она совсем немучалась, – услышал он сквозь оглушительный птичий щебет и с горькимоблегчением признался себе, как давно ждал этого.

Дело в том, что жена его, Галина Дмитриевна, находиласьвовсе не в Италии, она уже полгода лежала в маленькой, очень дорогой и закрытойпсихиатрической клинике, совсем недалеко отсюда, всего в пяти километрах отдома, в деревне Язвищи.

Об этом знали только самые близкие. Это никогда необсуждалось, даже шепотом. В разговорах о жене поминали только Италию, Венецию,школу изящных искусств, и ни у кого такой словесный маскарад не вызывал улыбки.Диагноз был путаным и безнадежным. Мощные психотропные препараты подтачивализдоровье.

– Мужайся, Женя, – страшным шепотом произнесла Лисова, –сегодня утром…

– Замолчите вы, я сам! – закричал на нее Егорыч.

– Но я хотела только подготовить, нельзя же сразу, –забормотала Светка, – я знаю вас, вы все выпалите, не думая о последствиях, –она шагнула к Рязанцеву, который уже не сидел, а стоял, опираясь рукой наспинку кресла. – Женечка, послушай меня, только очень спокойно…

– Молчать! – рявкнул Егорыч и втиснулся между нею иРязанцевым. – Еще слово, и уйдешь отсюда, поняла?

Светлана Анатольевна покорно кивнула, рухнула в кресло иуставилась на Рязанцева красными мокрыми глазами. Егорыч выключил телефон изаговорил спокойно, по-деловому, дыша ему в лицо чесноком:

– Значит, так. Вику убили. Застрелили сегодня ночью, прямо впостели. Насчет прессы я позаботился. Пока тишина, главное, чтобы никто изнаших не проболтался. Сейчас надо ехать в морг на опознание. Переодеватьсябудете?

Ночами вокруг Андрея Евгеньевича Григорьева сгущалась совершенномертвая тишина. Он откладывал книгу, гасил свет и, зажмурившись, нырял вбессонницу. Она наполнялась мучительными призраками.

Его уникальная память была чем-то вроде закодированнойэнциклопедии, в которой хранились сотни имен, дат, фактов. Бессонными ночамиэто кошмарное сокровище оживало, шевелилось. Он видел лица, слышал голоса.Прошлое причудливо переплеталось с настоящим, живые логические нити соединялинесоединимое.

В отличие от многих бывших коллег, Андрей Евгеньевич некокетничал даже с самим собой. Еще в юности он знал, чего хочет от жизни исколько это может стоить. Он пошел служить в КГБ вовсе не из любви ксоциалистической родине и не ради веры в светлые идеалы коммунизма. В основеего выбора лежала глубокая брезгливость к системе, к тому, что именовалосьсоветским образом жизни. Служба в органах давала возможность вполне легальнообеспечить себе совсем другой, совсем не советский образ жизни.

На самом деле не было больших антисоветчиков, чем сотрудникиКГБ. На их фоне любой махровый диссидент – наивное дитя. Диссиденты рисковалиголовой, чтобы изменить систему. Сотрудники органов просто брали и меняли ее –лично для себя и для своих семей, причем без всякого риска, вполне легально.Они ели, одевались, работали и отдыхали не так, как все прочее советскоенаселение, а иначе, гораздо лучше. Конечно, такое счастье давалось не даром, нетолько за чистые руки, горячее сердце и холодную голову.

Внутри системы жилось трудно. Все на всех стучали, иследовало всегда, днем и ночью, оставаться начеку. Предательство являлосьобщепринятой нормой и называлось бдительностью. Любой офицер мог радикарьерного роста, для подстраховки, просто из зависти, подставить своего ближайшегоколлегу, стукнуть начальству обо всем, от стакана виски, выпитого послерабочего дня, до любовной интрижки вне семьи.