Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова

Впрочем, Андрей Евгеньевич по природе был оптимистом, всегдаверил в лучшее. В советском посольстве в Вашингтоне как раз открылась вакансия.Судя по одобрительным замечаниям начальства и резко возросшей бдительностисослуживцев, терпеть отечественное убожество осталось совсем недолго.

Августовским вечером, теплым и дождливым, последолгожданного разговора с начальством, он несся домой, как на крыльях, раньшеобычного и повторял про себя фразу, которую произнесет, переступив порог: “Все,Катюша, собирай чемоданы. Мы летим в Вашингтон!” Он представлял себе, как онасо счастливым визгом кинется к нему на шею, забыв об очередном недельномбойкоте. Гусеница опять станет нежной легкой бабочкой, ведьма превратится в феюи не отправит его спать на диван в Машину комнату с обычной ноющей присказкой:“Отстань, убери свои лапы, я устала”. А завтра утром они поедут на станциюКатуар и заберут Машу с детсадовской дачи. Ребенок будет счастлив, что забралина неделю раньше. В школу она пойдет уже в Вашингтоне. Говорят, там присоветском посольстве отличная школа.

Дверь квартиры почему-то не открывалась. Он не сразу понял,что изнутри торчит ключ. Григорьев позвонил, подождал, потом принялся стучать итрезвонить. Наконец послышались шаги, кто-то прильнул к глазку.

– Катя! – позвал он нерешительно.

Ответа не последовало.

«Воры? – подумал он и нервно усмехнулся. – Позвонить ксоседям, попросить, чтобы вызвали в милицию. С двери глаз не спускать, чтобы неуспели смыться!»

Он уже шагнул и протянул руку к кнопке соседского звонка, нотут дверь открылась. Его жена стояла на пороге в стеганом шелковом халате ипоправляла растрепанные светлые волосы. В полумраке прихожей глаза ее странносветились и дрожали, словно светлячки ночью в южном городе.

– Ты почему так рано? – спросила она, искусственно зевнув иприкрыв рот ладошкой. – Я прилегла почитать и задремала, звонка не слышала.

Григорьев включил свет, и суетливые южные светлячки исчезли.На него смотрели голубые глаза его жены, большие, ясные, обведенныетемно-русыми ненакрашенными ресницами, смотрели так, словно он был тараканом.Тараканов она ненавидела и боялась больше всего на свете.

– Катюша, что-нибудь случилось? – спросил он с глупойулыбкой, уже понимая, что да, случилось, но не желая верить. Ему хотелосьрастянуть последние секунды спокойной радости, которая на крыльях принесла егодомой в неурочное время.

Из спальни послышался шорох, тактичное покашливание.

– Да, случилось, и уже давно! – выкрикнула Катя так резко,что Григорьев вздрогнул. – Сколько можно, в конце концов? Володя, иди сюда!

Из гостиной вышел мужчина, высокий, рыхлый, немолодой исмутно знакомый. Он был в костюме и даже при галстуке, но петля не затянута. Находу он заправлял рубашку в брюки.

– Добрый вечер, – произнес он хорошо поставленным баритоном,– предупреждаю, если вы меня ударите, у вас будут большие неприятности.

И тут Григорьев окончательно узнал его. Народный артистСоветского Союза, лауреат Ленинской премии, и еще кучи каких-то премий. В киноиграет партийных руководителей и председателей колхозов. Открываетторжественные концерты в честь главных советских праздников чтением стихов оЛенине. Может, действительно, стоило бы врезать артисту, пока он шнурует своиимпортные ботинки? Или хотя бы сказать что-то жесткое, мужское, чтобы потом нечувствовать себя идиотом?

Пока Григорьев соображал, как поступают в таких случаях неидиоты, а настоящие мужчины, народный успел завязать оба шнурка, распрямился,громко хрустнув суставами, и шагнул к двери.

– Володя, подожди, я с тобой! – взвизгнула Катя.

– Не волнуйся, малыш, я подожду тебя в машине, – успокоил еелауреат, аккуратно обошел застывшего Григорьева и выскользнул за дверь.

Катя последовала за ним буквально через три минуты, натянувна себя какое-то платье и прихватив сумку. Григорьев даже не пытался говорить сней. На него напало странное оцепенение, какое-то тупое безразличие. Это былшок, первый и последний в его жизни. Что бы ни происходило потом, в течениедолгих последующих лет, он вел себя иначе. Иногда правильно, иногда неправильно, но в ступор больше не впадал ни разу.

Судебное заседание, на котором их развели, было тихим,быстрым и закрытым. Григорьев попытался отвоевать ребенка, но ничего не вышло.Катя вместе с Машей переехала к артисту и вывезла из квартиры все, даже шторыбыли сняты и дверные ручки отвинчены. Остался только телефонный аппарат, ипервый звонок, прозвучавший в гулкой тишине, был Машин.

Командировка в Вашингтон сорвалась. Послали другого офицера.В КГБ разводы приравнивались к должностным преступлениям, и после нихприходилось “остывать”, восстанавливать испорченный моральный облик.

С Машей они виделись редко, но каждый день разговаривали потелефону. То есть сначала каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц.

Саня Арсеньев надеялся, что после визита сотрудникапосольства его отпустят, наконец, домой. Но нет. Ждали приезда ЕвгенияРязанцева, распоряжений начальства и вообще какой-нибудь определенности. Из-запраздников никого нельзя было разыскать. У морга дежурили съемочные группынескольких новостийных программ. Надо было что-то сказать им, но никакихконкретных приказов сверху пока не поступало, а импровизировать не решался дажемайор Птичкин.

Драгоценное время утекало сквозь пальцы. Вместо обещанногопрофессора судебной медицины с трупами работал ординатор Гера Масюнин, старыйзнакомый майора Арсеньева, маленький, коренастый, разговорчивый. Он былотличным специалистом, относился к своей печальной работе творчески, иногдадаже слишком творчески, и любил выпить, а выпив, начинал замечать то, чего нет,фантазировать, строить собственные оригинальные версии.

Когда Гера вышел покурить, Арсеньев от нечего делать спросилего, действительно ли женщина жила на час дольше.

– Жила. И хорошо жила.

– То есть?

– Не мучалась, – Масюнин загадочно улыбнулся, демонстрируядырку на месте верхнего клыка, – даже наоборот, получала удовольствие.

На миг Арсеньеву показалось, что он беседует с сумасшедшим.Он знал, как легко и быстро вырабатывается у судебных медиков профессиональныйцинизм, иммунитет к чужой насильственной смерти, как жутко звучат их загробныешуточки, и все-таки это было слишком. Красные от бессонницы глаза Геры сверкалисовершенно безумным огнем.

– Ее трахнули, – пояснил он и облизнулся.

– Кто? Убийца? – растерянно моргнул Арсеньев.