Золотая чаша - Генри Джеймс

но эти мгновения прошли, и вот он приблизился к ней, улыбаясь, улыбаясь, и наконец без колебаний заключил ее в свои объятия. Колебания были вначале, и теперь Мегги убедилась, что он сумел справиться с ними без ее помощи. Помогать ему она не стала. С одной стороны, колебания ее не привлекали, но, с другой стороны, она не могла бы объяснить, – тем более, что он и не спрашивал, – отчего она так взволнована. Она знала это вся, с головы до пят, знала с новой силой и остротой в его присутствии, и прозвучи сейчас хоть один вопрос, тугая пружина безрассудства разом распрямилась бы в ней. Довольно странно, что самая естественная вещь, которую она могла сказать мужу, имела бы такой вид, но Мегги пуще прежнего сознавала, что любые ее слова в конечном итоге отразятся на жизни ее отца, сейчас такой тихой и спокойной, но стоит его сознанию хоть немного измениться, пусть даже в сторону большей живости, как хрупкое равновесие мигом нарушится. Вот о чем Мегги не забывала ни на минуту: равновесие – это все, и оно очень неустойчиво, довольно пылинки, чтобы перевесить чашу весов. Равновесие или, по крайней мере, осознанный страх за него заставлял сердце Мегги биться чуть ли не в самом горле, и тот же страх сквозил в безмолвных взглядах, которыми обменялись Мегги и Америго. Счастливый баланс, требующий столь неусыпной заботы, – поистине деликатная материя; оказывается, ее муж тоже не чужд привычной тревоги и осторожности, и это их сближает. Во имя равновесия, во имя ее радости при виде их единодушия, как прекрасно Мегги могла бы говорить, если бы позволила себе произнести вслух правду о своем сегодняшнем поступке – об этом бедном, жалком поступке, представляющем собой столь незначительное отклонение от повседневной нормы.

«Почему, почему я сегодня так старательно добивалась, чтобы нам не обедать всем вместе? Да просто я весь день так мечтала побыть с тобой вдвоем, что в конце концов уже не могла больше этого выносить и к тому же не видела причин продолжать мучиться, хоть это и может показаться странным, если вспомнить, сколько мы привыкли выносить в заботе друг о друге. В последние дни ты кажешься каким-то… не знаю – отсутствующим, что ли. Раньше ты был другим. Так больше невозможно. У нас все очень хорошо, я вижу, все совершенно прекрасно, но в конце концов приходит день, и что-то ломается, и полная чаша переливается через край. Это и произошло со мной: ты был мне так нужен весь день, я больше не могла нести эту чашу. Вот и выплеснула ее на тебя – по той самой причине, ради которой я живу. Наверное, нет необходимости объяснять, что я влюблена в тебя так же сильно, как в самую первую минуту, только в иные минуты – я всегда знаю, когда это происходит, потому что это меня почти пугает, – в иные минуты я понимаю, что люблю тебя еще сильнее. Это происходит само собой, и – ах, так часто! Все-таки, все-таки…»

Эти или очень похожие слова так и не прозвучали, но впечатление было такое, будто они начали произноситься и угасли, не успев отзвучать до конца. Позволь им князь вырваться на свободу, они бы рухнули под собственной тяжестью. Но Америго не стал доводить дело до такой крайности. Он и без того понял все, что ему требовалось понять: своим поступком жена желает показать, что обожает его, скучает без него, стремится к нему всей душой. Говоря ее же словами, «все-таки, все-таки» она права. Соответственно этому и следовало реагировать. Теперь, когда, как было сказано, он «понял», следовало относиться к этому как к самой важной вещи на свете. Он обнял жену и крепко прижал к себе в знак их единения – вполне естественный способ выразить это. Он потерся щекой о ее щеку, нежно и невнятно что-то пробормотав – другую щеку, не ту, что была прижата к его груди. Вот еще один, не менее очевидный способ; словом, способов нашлось достаточно, и князь применил их все со свойственной ему легкостью импровизации, с тем веселым добродушием, которое Мегги впоследствии определила для себя как беспредельную тактичность. Вопрос такта возник примерно по прошествии четверти часа – все это время Америго непринужденно рассказывал, а Мегги бесхитростно расспрашивала. Он рассказал ей о том, как прошел день, об удачной идее совершить на обратном пути небольшую экскурсию вместе с Шарлоттой, о том, как они отправились на поиски собора и как это оказалось несколько более хлопотным делом, нежели они себе представляли. Мораль сего повествования сводилась к тому, что он страшно устал и должен немедленно принять ванну и переодеться, в связи с чем и просит его извинить, совсем-совсем ненадолго. И тут, как позже вспоминала Мегги, что-то произошло между ними – в то мгновение, когда он оглянулся на нее, уже стоя у двери, а она спросила, сперва неуверенно, а потом разом решившись, не может ли она чем-нибудь помочь, поднявшись вместе с ним. Он тоже как будто на секунду заколебался, но потом отклонил ее предложение, а она, как я уже говорил, долго хранила воспоминание о его улыбке, когда он заметил, что они все равно не сядут обедать раньше десяти и что ему будет проще и быстрее справиться одному. Вот я и говорю: эти вещи вспоминались ей позднее, мелькая на фоне общей картины наподобие бликов, пробегающих по отражению, и все дальнейшие события не могли их заслонить. Одним из таких дальнейших событий стало для нее второе ожидание мужа, довольно продолжительное по более поздним умозрительным оценкам. Вполне возможно, поднимись Мегги с наилучшими намерениями наверх, она скорее помешала бы своему мужу – в спешке люди всегда успевают лучше, если им никто не помогает.

Но ей казалось, он не шел так долго, что вряд ли с нею мог бы потратить еще больше времени, хотя, я должен заметить, дух нашей маленькой мыслительницы был теперь вполне свободен от столь низменного чувства, как простое нетерпение. Что-то изменилось после того, как она увидела мужа своими глазами и ее оставил страх, что он рассердится на нее за вынужденную лишнюю поездку из одного дома в другой. С точки зрения Мегги, избавление от страха в первый момент всегда воспринималось как нечто очень хорошее, и притом давно уже в ее жизни не случалось ничего настолько хорошего, как этот новый оттенок, в который эмоции сегодняшнего вечера окрасили для нее чувство обладания.