Золотая чаша - Генри Джеймс

на благо семьи. Едва возникнув, такое решение совершенно очаровало Мегги своей простотой; как глупо, что она не догадалась раньше! И, кажется, ей уже начал сопутствовать успех. Стоило лишь потрудиться что-то сделать самой, и мгновенно приходит отклик. Вот это ощущение отклика от мужа и поднимало ее упругой, захватывающей дух волной. Он «сделал ответный шаг», так она это для себя сформулировала, ответил ей тем, что так великодушно и, главное, таким веселым вернулся к ней, готовый к обеду; эту минуту она хранила в своей груди, словно символ их общего спасения от чего-то не вполне определенного, но, очевидно, далеко не столь хорошего. В сущности, уже в этот момент ее план начал работать; когда Америго вошел, такой жизнерадостный, она как раз приступила к исполнению своего замысла, словно сорвала в саду своих размышлений пышно распустившийся цветок, чтобы не сходя с места поднести его мужу. Так вот, это был цветок участия, и она преподнесла его, не откладывая, воплотив в жизнь свою мысль, так нелепо и ненужно ускользавшую прежде от ее сознания – мысль о том, что нужно просто делить с ним все, и радостное, и интересное, и весь жизненный опыт, с ним, и, соответственно, с Шарлоттой.

За обедом Мегги так и набросилась на мельчайшие подробности их недавней поездки, показывая ему тем самым, как ей хочется услышать обо всем, и особенно о Шарлотте, о ее мнении по поводу Мэтчема, о ее внешности, о ее успехах, о произведенном ею эффекте, о ее неподражаемых нарядах, о ее изысканном остроумии, о ее светском блеске – словом, темам для расспросов не было конца. Мало того, Мегги расспрашивала, от души радуясь, что им пришла в голову такая блестящая идея – посетить собор, Америго же с полным добродушием рассказывал о приятных результатах этой идеи, вплоть до холодной говядины и бутербродов с сыром в немыслимой старинной таверне со своеобразным затхлым запахом и грязными скатертями. Он то и дело поглядывал на жену через стол, как будто растроганный смирением, с которым она принимала впечатления из вторых рук, чужие развлечения, свободу, доступную другим, – как будто признавал, что в этом смирении есть своя особая утонченная прелесть. Когда они в конце концов остались одни, прежде, чем Мегги позвонила, вызывая служанку, Америго снова дал почувствовать свое великодушное прощение ее маленького проступка. Они вместе поднялись из-за стола, намереваясь отправиться наверх; Америго рассказывал о разных людях, и под самый конец – о леди Каслдин и мистере Блинте, после чего Мегги снова затронула тему «атмосферы» Глостера. На это Америго, обойдя вокруг стола, ответил еще одним многозначащим взглядом, в котором читалось нескрываемое восхищение, но вместе с тем и довольно заметное недоумение, какое он уже и прежде выказывал в ответ на ее чарующее любопытство. Словно он в какое-то мгновение готов был сказать: «Не нужно так притворяться, дорогая, не считай себя обязанной проявлять такую уж заинтересованность!» Казалось, нечто в этом роде, нечто ласково-успокаивающее вот-вот готово было сорваться с его губ. Ответ у нее уже был готов – она нисколечко не притворяется! Он взял ее руку, а Мегги смотрела на него снизу вверх, и в глазах у нее светился ее прозрачный маленький план. Ей хотелось, чтобы он понял: отныне она снова с ним, с ними обоими, как не было уже очень давно – наверное, с самого начала «странных» перемен – иначе, право, не назовешь. В заботе друг о друге они слишком уж легко и плавно поддались этим переменам. Они почему-то считали само собой разумеющимся, что их совместная жизнь требует, как принято говорить в Лондоне, соблюдения особых «условностей»; все это очень хорошо, пока условности соблюдаются только для посторонних, а между собой им придают не больше значения, чем красивой глазури для торта, которую, желая добраться до съедобной сердцевины, без колебаний проламывают ложкой. Это она готова была произнести вслух при первом удобном случае; ей хотелось, чтобы он понял, что в ее план включена также и Шарлотта, и признайся он открыто в том, в чем, кажется, уже готов был признаться, – что он уловил ее отважную идею во благо общего дела, – она в ответ не отстала бы от него по части прямоты и даже красноречия.

Но получилось не так. Еще замирая в ожидании, Мегги вдруг почувствовала, что в его душе происходят некие процессы, куда более глубинные, нежели, на первый взгляд, оправдывают обстоятельства. Он что-то мысленно взвешивал, прикидывал, принимал и отвергал какие-то решения. Он догадался, что у нее имеется мысль, что из-за этой мысли она и находится сейчас здесь, но, как ни странно, именно эта догадка остановила в последний миг готовые вырваться слова. Мегги утвердилась в своих выводах, видя, что он смотрит на нее пристальнее, чем прежде, так что она чуть ли не начала сомневаться, точно ли он правильно представляет себе ее идею. Чуть ли – потому что он уже взял ее руки в свои и склонился к ней, очень нежно, словно желая лучше понять и, может быть, больше дать ей – она не знала, что именно, а в итоге оказалась, как она сказала бы сама, целиком в его власти. Мегги сдалась, позабыла о своей идее, позабыла обо всем на свете и сознавала только одно – она снова в его объятиях. Лишь позднее, обдумывая случившееся, она почувствовала, что действие заменило ему слова, так и оставшиеся непроизнесенными, – возможно, по его мнению, подобное действие лучше всяких слов и вообще всегда лучше чего бы то ни было другого. Позже она вспоминала, как покорилась ему, как потянулась к нему, неизбежно, обреченно, словно подтверждая тем самым правильность его предположения, будто такой исход все объясняет, на все дает ответ, да и причина ее нынешного поведения – не что иное, как желание спровоцировать его именно на такую реакцию. Во всяком случае, вот уже третий раз с момента своего возвращения он привлек ее к груди; и теперь, выходя из комнаты, продолжал крепко прижимать к себе всю дорогу через холл и во все время медленного подъема по лестнице. Он был прав, всепоглощающе прав по поводу того, какую радость доставляет ей его ласка и насколько она чувствительна к подобным вещам, но даже в ту минуту, когда эти ощущения сметали и уносили прочь все остальное, Мегги ужаснула собственная слабость. Ей по-прежнему было ясно, что она обязана что-то сделать, а для этого нельзя быть слабой, для этого нужно быть сильной. Но еще много часов она оставалась слабой