Золотая чаша - Генри Джеймс

нерешенные вопросы – например, почему их мгновенная согласованность должна иметь такое значение. О, процесс прозрения мало-помалу набирал ход, и скоро дело пошло веселее; Мегги, можно сказать, находила алмазы, выметая пыль из своего аккуратного, ухоженного домика. В увлечении склонялась она над мусорной корзинкой, тщательно перебирая все отходы своей невинной домашней экономии. И вот тут-то забытый на время образ Америго в тот вечер, замершего в дверях ее salottino[44], каким она увидела его из своего кресла, – тут-то это грандиозное воспоминаньице и показало себя в полной силе. Если уж говорить о дверях, Мегги, как она теперь понимала, закрыла перед ним двери своего сознания, заперлась от него, сохранив в неприкосновенности только факт возвращения мужа и полноту чувств, рожденную его присутствием. В конце концов, именно это заслонило от нее все остальное. Пока она смотрела на него тогда, теплая волна подхватила ее и вынесла на берег. Мегги не могла сосчитать, сколько часов прожила после этого в дурмане, в чаду, в сумятице чувств – буквально в подводных глубинах, где все ей виделось сквозь стены из изумруда и перламутра; хоть она и вынырнула на поверхность глотнуть воздуха, встретившись на следующее утро с Шарлоттой на Итон-сквер. Но первое, непосредственное впечатление никуда не делось, так и караулило за запертой дверью, подобно служанке, подглядывающей в замочную скважину, выжидая малейшего предлога, чтобы снова перешагнуть порог и дать свои показания. Такой предлог оно, как видно, обрело в подмеченной нами у Мегги потребности сравнивать – сравнивать очевидные точки соприкосновения в новой манере мужа и мачехи «обращаться» с нею. С показаниями этого свидетеля или без оных, во всяком случае, у Мегги сложилось ощущение, что те двое действуют с определенной, весьма серьезной целью и притом в полной гармонии. И тогда наступило облегчение в ночи цепляющихся одна за другую догадок, и для Мегги забрезжил рассвет.

Они разработали свой план, чтобы не причинить ей боль, чтобы поступить благородно по отношению к ней, и каким-то образом уговорили друг друга принять в нем участие, а это доказывало, по крайней мере, что они думали о ней. Заметив некий тревожный сигнал, они – скорей, скорей, пока не ранили ее случайно, не замечая того – сумели передать друг другу свою хитроумную идею, которая все эти дни так способствовала осуществлению ее идеи. Они окружили ее своей заботой, словно стеной – оттого и взметнулись над нею тяжелые своды, и вот теперь она сидит в непроницаемой камере собственной беспомощности, будто в ванне, наполненной искусно приготовленным раствором искренней доброжелательности, и едва-едва выглядывает через край, изо всех сил вытягивая шею. Купаться в доброжелательности – это, конечно, прекрасно, но обычно человека не погружают в ванну без его просьбы, если это не пациент – к примеру, нервнобольной – или заблудившийся ребенок.

Она-то ведь не просила окунать ее в ванну! Она хлопала крылышками, умоляя о полете, а не о новой позолоченной клетке и не о прибавке рафинада в рационе. А главное, она ни на что не жаловалась, даже полсловечка жалобы не проронила, так какой такой раны, по их мнению, она опасается? Какие у нее раны – о которых она бы с ними говорила?

Если бы она хныкала или грустила, еще была бы какая-то причина, но пусть ее повесят (в разговоре с собой Мегги позволила себе довольно крепкие выражения), если она с начала и до конца не вела себя предельно кротко и уступчиво. Стало быть, причина в них самих; они считают необходимым принять определенные меры предосторожности.

Они усадили Мегги в ванну и теперь вынуждены держать ее там, чтобы не противоречить себе – то есть друг другу.

В таком состоянии она не сможет помешать им проводить ту линию, какую они для себя установили. Мегги напряженно обдумывала все это. Временами ее мысль останавливалась и замирала в страхе, но каждый раз вслед за этим делала новый рывок. Немало было пройдено к тому моменту, когда Мегги заключила, что ее муж и его напарница непосредственно заинтересованы в том, чтобы лишить ее свободы передвижения. Какая бы там ни была у них линия поведения, их собственное положение уже устоялось, и было необходимо обуздывать Мегги, чтобы она его невзначай не пошатнула. Теперь, когда Мегги придумала для них мотив, все идеально сходилось одно с другим; а раньше ей и в голову не приходило, что их цели и ее хоть в чем-то различаются – сейчас Мегги удивлялась собственной недогадливости.

Конечно, все они четверо как бы по взаимному соглашению занимали устоявшиеся позиции, но на чем же и основывалась их жизнь, как не на взаимном согласии? Ах! Оказывается, Америго и Шарлотта заключили соглашение между собой, она же – если говорить исключительно о ней – осталась в стороне. Мегги вдруг разом осмыслила это, и тут же на нее обрушилась новая волна, та, что возникла десять дней тому назад; и поскольку отец, видимо, не замечал, что его дочь, едва опомнившись от своего прозрения, отчаянно пытается нашарить его спасительную руку, то Мегги чувствовала себя очень, очень одинокой.

3

Давным-давно, с самого Рождества, у отца с дочерью было задумано «устроить себе что-нибудь очень приятное». Время от времени они возвращались к своему плану, пестовали его и обсуждали чисто теоретически, не позволяя ему до поры ступить на грешную землю. Самое большее, их питомцу дозволялось сделать несколько робких шажков по ковру в гостиной, между тем как вокруг него непрерывно хлопотали и суетились, оберегая несмышленыша от грозящих ему падений и ушибов. Также и другие двое неизменно присутствовали при этих попытках, следили за ними с веселым сочувствием и, как теперь понимала Мегги, аплодировали энергичнее всего, когда проект-младенец принимался брыкаться особенно буйно, заносился, расшалившись, через Ла-Манш и половину континента, перескакивал через Пиренеи и в невинности своей лепетал какое-нибудь звучное испанское название. Вспоминая, Мегги спрашивала себя, «вправду» ли они с отцом верили, что для подобной эскапады достаточно всего-навсего улучить удобный момент, или это была лишь игрушка, которой они тешили друг друга, рассуждая о том, чтобы сбежать от жены и от мужа, взглянуть еще разок, «пока живы», на мадридские картины, а также хоть чуть-чуть еще повременить с принятием решения по поводу трех-четырех произведений искусства, предложенных им частным порядком, с приложением авторитетных заключений и большого количества фотографий, и до сих пор терпеливо ожидающих их прибытия в неведомых потаенных уголках далеких стран. Полет воображения ненастными днями на Итон-сквер постепенно увеличил срок, отпущенный на всю