Золотая чаша - Генри Джеймс

искусстве она знала лишь одно правило: не выходить из рамок и не терять головы; что ж, можно выдержать так недельку и посмотреть, куда это ее заведет. В своем приподнятом настроении Мегги говорила себе, что это чрезвычайно просто: понемногу, шаг за шагом переломить ситуацию, так, чтобы никто из троих, и прежде всего – отец, даже не заподозрил, что это ее рук дело. Если они заподозрят, то захотят узнать причину, а унизительная правда состояла в том, что у Мегги не было в наличии причины – по крайней мере, такой, какую она могла бы назвать разумной. Она инстинктивно тешила себя мыслью, что всю жизнь, следуя примеру отца, руководствовалась в своих поступках исключительно разумными причинами; и теперь ей было бы в высшей степени стыдно предъявить ему какой-нибудь убогий заменитель. Она не может сослаться в свое оправдание на чувство неудовлетворенности, не сославшись при этом на чувство ревности. Второе неизбежно вытекает из первого, в противном случае вся аргументация рухнет. Итак, все дело чудеснейшим образом решилось за нее: в распоряжении Мегги имелась одна карта, с которой можно пойти, но стоит только разыграть ее, как вся игра закончится. Мегги представлялось, что они с отцом – партнеры по игре за столиком, крытом зеленым сукном, с высокими старинными серебряными подсвечниками и аккуратными рядами фишек, и она постоянно напоминала себе, что задать хоть один вопрос, заронить хоть тень сомнения, сделать малейшее замечание по поводу игры остальных участников значило бы немедленно разбить чары. Слово «чары» невольно приходило Мегги на ум, ибо ее отец благодаря такому волшебству был постоянно занят, уютно устроен и вполне доволен жизнью. Попросту говоря, сказав хоть одно слово, пришлось бы объяснить, почему она ревнует; только лишь наедине с собой Мегги могла затуманенным взором рассматривать такой немыслимый вариант.

К концу недели, ведущей свой отсчет от утра на Итон-сквер, проведенного в компании отца и его жены, мысль о том, как великодушно все к ней относятся, заслонила для Мегги все остальные соображения. Более того, я должен добавить, что она под конец начала даже задавать себе довольно неожиданный вопрос: а могло ли что-нибудь быть важнее? Реакция Шарлотты на эксперимент Мегги, состоявший в том, чтобы им проводить больше времени вместе, казалось бы, свидетельствовала об успехе этого смелого опыта, и если успех ощущался на деле не таким весомым, каким поначалу представлялся в воображении, то здесь отчасти прослеживалась аналогия с целенаправленно-демонстративным поведением самого Америго, оставившим некий осадок в сознании нашей юной дамы. По правде говоря, не от одного только этого воспоминания у нее остался горький привкус. Раз уж у нас зашла речь о впечатлениях, накопившихся у Мегги с той минуты, как она столь коварно открыла военные действия, следует особо упомянуть неуверенность, подмеченную Мегги в поведении Шарлотты. Разумеется, по Мегги было видно, – не могло не быть видно, – что она пришла с определенной идеей; точно так же накануне она не смогла скрыть от своего мужа, что дожидается его с определенным чувством.

Эта аналогия не давала Мегги забыть сходство в выражении двух лиц – как видно, ее поступки вызвали у них одинаковые чувства, которые оба одинаково хорошо скрывали; более глубоких выводов Мегги до поры себе не позволяла. Для Мегги провести подобное сравнение значило возвращаться к нему снова и снова, обдумывать его со всех сторон, выжимать до последней капли – словом, вертеть его туда и сюда, как могла бы она вертеть в руках медальон, заключавший в себе два бесценных миниатюрных портрета и висевший у Мегги на шее на золотой цепочке, такой прочной, что никаким усилием ее невозможно было порвать. Изображенные на портретах смотрели в разные стороны, но Мегги мысленно видела их неизменно рядом и, переводя взгляд с одного любимого лица на другое, находила в глазах Шарлотты вопрос, так мимолетно мелькнувший тогда в глазах князя: «Что ей на самом деле нужно?» И точно так же Мегги снова видела совсем иной свет, вспыхнувший ярким сиянием на Итон-сквер, как и на Портленд-Плейс, едва только она дала понять, что не желает ничего плохого – то бишь ничего более страшного, как выезжать в свет вместе с Шарлоттой. Вышеупомянутый процесс Мегги наблюдала воочию, словно любой другой мелкий домашний инцидент – скажем, подвешивание новой картины на стенку или примерку первых брючек Принчипино.

Соответственно, всю следующую неделю они провели вместе, и миссис Вервер только приветствовала ее общество с неизменной любезностью. Шарлотте довольно было намека, а в чем же еще заключалась суть того пассажа в утренней столовой, выдержанного в приглушенных тонах, но тем не менее незабываемого, как не в том, что она именно восприняла намек? Мало того, нельзя сказать, чтобы намек был воспринят с неохотой или с какими-либо оговорками; нет, Шарлотта ухватилась за него жадно, с благодарностью, с благородной отзывчивостью, делающей излишними всякие объяснения. Такая готовность пойти навстречу желаниям Мегги сама по себе могла служить своего рода объяснением: похоже, княгинюшку давно уже считали взбалмошной особой, соглашаясь из деликатности принимать ее капризы как закон. Очередной каприз требует, чтобы появление на людях одной из дам непременно сопровождалось появлением другой, до тех пор, пока причуда не переменится; и лозунг текущего момента, начертанный яркими буквами, состоит в том, что миссис Вервер всего только хочет знать, чего от нее ждут, и ожидает получения четких инструкций, дабы выполнять их как можно лучше. В тот период молодые дамы снова стали неразлучны, совсем как в те давние дни, когда Шарлотта приезжала гостить к восторженной и благополучной Мегги, когда обе они были равны только лишь благодаря врожденной способности Мегги не замечать собственных преимуществ. Возродились прежние привычки, частые встречи, задушевные беседы, нежность, восхищение, доверие; каждую из подруг еще больше украшали постоянные старания доставить радость другой, и все это вместе еще усугублялось – или умерялось, кто знает? – непривычным оттенком дипломатии, почти доходящей до тревоги и особенно заметной со стороны Шарлотты; она так бдительно следила за настроением княгинюшки, так неустанно ей угождала, словно пыталась вновь затеять игру в неравенство, пускай на этот раз с большей утонченностью. Иными словами, в обращении Шарлотты с падчерицей порой наблюдался избыток учтивости, скромности и самоотречения – возможно, так выражалось у нее понимание своего долга «не упускать из виду» социальных различий. Мегги это особенно поражало в те минуты, когда они оказывались наедине; даже тогда подруга скрупулезно соблюдала свои правила: неизменно пропускать Мегги вперед, ни в коем случае не садиться, пока Мегги не сядет, не перебивать, пока Мегги не даст понять, что