Золотая чаша - Генри Джеймс

авантюру, до трех или даже четырех весенних недель, трех-четырех недель, в сущности, не так уж отличающихся от их привычной, размеренной жизни: они и без того сплошь и рядом проводили вместе утро, день и вечер, вместе ходили гулять, ездили кататься, вместе «заглядывали» в антикварные лавки, надеясь на нежданные находки, а главное – постоянно ощущали тот социальный комфорт, то ощущение удобного и уважаемого дома, которое отличалось совершенством покупной вещи, но, в целом, «обходилось» настолько дешево, что воспринималось отцом и дочерью как даровое. Сейчас Мегги уже сама не знала, была ли она искренней, когда строились эти планы, согласилась ли бы в самом деле ехать, даже если бы ничего не случилось.

Сейчас она точно знала – не поедет, и это показывает, насколько сильно было у нее ощущение, что произошло решительно все. Ее отношение к каждому из близких людей непоправимо изменилось, и потому Мегги говорила себе, что поступить так, как она поступила бы до этого, означало бы последнюю степень лицемерия по отношению к Америго и Шарлотте. Для нее стало наконец ясно, что путешествие с отцом за границу сводилось прежде всего к наивысшему выражению предельного доверия – именно этим, собственно, и привлекало их обоих. День за днем Мегги все медлила «заговорить», как она весьма емко называла это про себя, подразумевая – заговорить об этих вещах с отцом; отчего-то ей хотелось, чтобы он первым нарушил молчание. Она давала ему время: подожду еще сегодняшнее утро… до полудня… до вечера… и еще завтра… и еще… Мегги решила даже так: если он и дальше будет молчать, это окончательно доказывает, что у него тоже неспокойно на душе. Значит, все они дружно пускают друг другу пыль в глаза, и в конце концов придется всем отвернуть лица, коль скоро серебряный туман, защищавший их до сих пор, уже ощутимо рассеивается. И вот на исходе апреля Мегги сказала себе – если в ближайшие двадцать четыре часа он ничего не скажет, это нужно понимать в том смысле, что все пропало (по собственному выражению Мегги); было бы совсем уж неискренне строить планы путешествия в Испанию на пороге лета, которое уже сейчас обещало стать очень жарким. В устах отца такой преувеличенный оптимизм был бы по-своему последовательным, поскольку признать, что на самом деле ему не хочется никуда уезжать, во всяком случае дальше все того же «Фоунз», означало бы только одно: что-то его точит. Впрочем, возможность испытать его намерения представилась как раз вовремя, чтобы придать Мегги новые силы. Они с мужем обедали на Итон-сквер по случаю небольшого приема, устроенного мистером и миссис Вервер для лорда и леди Каслдин. Необходимость приглашения давно уже назрела, оставалось неясным лишь, который из двух домов первым выполнит свой светский долг. Вопрос решился очень легко, как и все вопросы, решение которых хоть в малой степени зависело от Америго и Шарлотты. Очевидно, проявить инициативу следовало миссис Вервер, которая гостила в Мэтчеме, в то время как Мегги сидела дома. Особо личный оттенок приему на Итон-сквер придавало то обстоятельство, что обед был задуман в «интимном» духе. Всего шестеро гостей, не считая владельцев Мэтчема, и каждый из них был интересен Мегги в связи с пресловутым пасхальным сборищем, которое она могла лишь рисовать себе в мыслях. Все они дружно и с удовольствием вспоминали ту поездку, очевидно оставившую по себе неизгладимые впечатления, причем гости были значительно менее сдержанны в своих восторгах, нежели Америго с Шарлоттой. Общие воспоминания сплотили их в тесную группу, о которую воображение нашей юной дамы разбивалось бессильной маленькой волной.

Не в том дело, чтобы ей хотелось принадлежать к компании вспоминающих и разделять их тайны; их тайны были ей не нужны – в настоящую минуту она была просто не в состоянии заниматься какими бы то ни было тайнами, кроме своих собственных. Просто ей вдруг открылось, что ее собственные тайны нуждаются в дополнительной пище, которую можно в изобилии получить от этих людей, нужно только найти способ. По этому случаю Мегги охватило желание использовать гостей в своих целях, вплоть до того, чтобы дерзко игнорировать их любопытство по отношению к себе самой и даже нахально эксплуатировать его, втайне наслаждаясь собственным коварством. Едва Мегги успела осмыслить свое мимолетное впечатление и понять, что она для них представляет любопытную диковинку, так же как и они для нее, – и уж тут ее хитроумным планам просто не было предела. Стоило ей только начать, и вот она уже снова понеслась, не разбирая дороги, как в то утро, когда зрелище отца и его жены, ожидающих ее в утренней столовой, подтолкнуло Мегги к решительным действиям. На этот раз решающим фактором послужила леди Каслдин, ставшая источником света или, во всяком случае, жара, и невыносимо действовавшая на нервы. Удивительное дело – леди Каслдин страшно не понравилась Мегги, несмотря на свои бесчисленные достоинства, на самые крупные бриллианты в самых белокурых волосах, самые длинные ресницы над самыми красивыми лживыми глазами, самое строгое лицо над самым фиолетовым бархатным платьем, самые скромные манеры при самых нескромных притязаниях. Ее светлость претендовала на то, что в любой момент обладает неоспоримыми преимуществами по сравнению с окружающими, и это придавало ей необыкновенную мягкость и снисходительность в общении; взирая свысока на более мелких общественных насекомых, леди Каслдин не давала себе труда отличать их выпученные глазки от декоративных пятнышек на тельце и крылышках. За время жизни в Лондоне столько раз случалось, что Мегги нравились люди, которых поначалу она считала необходимым бояться и даже осуждать, что теперь ее особенно взволновало такое нелогичное чувство неприязни. А повод-то, в сущности, пустяковый: всего-навсего красивая очаровательная женщина заинтересовалась ею – как женой Америго – и притом заинтересовалась крайне доброжелательно и непосредственно до изумления.

Суть дела заключалась в том, какой смысл Мегги вкладывала в их пристальное внимание к своей особе. Все восемь гостей хотели что-то объяснить для себя в отношении Америго, а ее, Мегги, передавали по кругу, словно нарядную куклу, очень бережно, держа по всем правилам, – за талию, туго набитую опилками, – и словно искали в ней разгадку тайны. Может быть, куколка даст ответ, если нажать посильнее на животик? Может быть, проговорит, искусно подражая живой речи: «О да, я здесь, налицо, я по-своему вполне настоящая, и, между прочим, стоила кучу денег; то есть мой папа заплатил кучу денег за мои платьица, а сколько муж потратил труда на мое воспитание, этого никакими деньгами не измерить». Ну что ж, она им ответит, если