Золотая чаша - Генри Джеймс

– если то была слабость; но при этом не отказывалась от мысли о достигнутом успехе: все-таки ее взволнованная попытка, безусловно, нашла отклик.

В целом, к ней довольно быстро вернулось ощущение, что нужно еще заняться Шарлоттой – ведь Шарлотта, как бы она ни отнеслась к попытке Мегги, во всяком случае должна будет проявить это совсем иначе. Какой же может быть ее реакция? Это Мегги могла проверить на деле, обратившись к Шарлотте на следующее утро после ее возвращения из Мэтчема с тем же простодушным желанием услышать ее рассказ. Ей, как и накануне, непременно хотелось узнать все подробности, и для этой цели – ни для чего иного! – она почти демонстративно отправилась на Итон-сквер, без князя, и к этой теме возвращалась без конца, как в присутствии Шарлоттиного мужа, так и в те редкие моменты, когда они оставались вдвоем. При отце Мегги инстинктивно принимала за аксиому, что ему не меньше, чем ей самой, интересны воспоминания путешественников – разумеется, за вычетом уже рассказанного ему женой накануне. Мегги явилась к ним сразу после завтрака, горя желанием поскорее заняться дальнейшим осуществлением своей идеи, и, застав их еще в утренней столовой, первым делом в присутствии отца объявила о своем сожалении по поводу упущенных рассказов и о своей надежде, что Шарлотта еще припомнит одно-два забавных происшествия, дабы она могла подобрать хотя бы крохи. Шарлотта была одета для выхода, в то время как ее муж совершенно явно никуда не собирался; он уже встал из-за стола, но тут же снова уселся у огня, разложив на специальной полочке рядом с собой две-три утренние газеты и прочую корреспонденцию, поступившую со второй и третьей почтой. Мельком глянув в ту сторону, Мегги убедилась, что сегодня перед ним было даже больше обычного всевозможных каталогов, циркуляров, рекламных объявлений, извещений об аукционах и заграничных конвертов, надписанных заграничным почерком, который можно распознать так же безошибочно, как и заграничное платье. Шарлотта стояла у окна и рассматривала боковую улочку, выходящую на Итон-сквер. Можно было подумать, что она караулила здесь свою гостью. Для Мегги это впечатление было окрашено странным цветным светом, как бывает в живописи, от которого все предметы приобрели новые, неочевидные прежде оттенки. Снова сказывалась ее обострившаяся чувствительность: она знала, что перед ней опять стоит проблема, требующая решения, на которое предстоит затратить немало труда; недавно зародившиеся мысли накануне временно присмирели и затихли, но стоило ей выйти из дома и пройтись чуть ли не через весь город (она пришла с Портленд-Плейс пешком), как они вновь обрели дыхание.

И это дыхание вырвалось наружу единым вздохом, легким и никем не услышанным – так Мегги, прежде чем заговорить, отдала дань грозной реальности, проступающей сквозь золотой туман, уже заметно начинавший редеть. Окружающая действительность ненадолго уступила место вышеупомянутому туману, но вот она вновь обрела четкие очертания, и в последующие четверть часа Мегги могла бы, кажется, пересчитать на пальцах все составляющие этой действительности. С особой остротой она заново убеждалась в том, что отец безоговорочно принимает сложившуюся ситуацию; долгое время она полагала, будто отношение отца к таким вещам сродни ее собственному, но теперь приходилось заключить со всей определенностью, что для него необходим отдельный подход. До сих пор позиция отца не казалась ей чем-то экстраординарным, оттого и стало возможным смешать ее с собственной точкой зрения, которая лишь совсем недавно начала понемногу меняться. Впрочем, Мегги тут же стало ясно, что она ничем не может проявить свои новые взгляды, не привлекая в той или иной мере внимания мистера Вервера, не вызвав, чего доброго, его удивления и не изменив тем самым существующее положение вещей, затрагивающее их обоих. Весьма наглядная картина послужила ей предостережением, и сразу же ей показалось, что Шарлотта вглядывается в ее лицо, как будто проверяя, не отразится ли на нем это предостережение. Мегги исправно поцеловала мачеху, затем, подойдя сзади к отцу, обхватила его за шею и прижалась щекой; раньше эти маленькие знаки внимания как бы символизировали собой смену караула; такое сравнение придумала Шарлотта – впрочем, вполне беззлобно, – имея в виду процесс передачи мистера Вервера с рук на руки. Мегги при этом отводилась роль сменщика, заступающего на дежурство, и вся процедура так гладко катилась по накатанной колее, что ее напарница вполне могла и на этот раз, опознав привычный пароль, немедленно удалиться, не теряя времени на постороннюю болтовню, строго говоря не слишком подобающую часовым.

Тем не менее этого не случилось. Пускай наша юная дама, подхваченная прибоем, отказалась от своего первого побуждения разрушить чары одним решительным ударом – сегодня ей потребовалось не больше мгновения, чтобы рискнуть опробовать в действии ту интонацию, которую она так долго репетировала наедине с собой. Если вчера за обедом Мегги уже испробовала ее на Америго, то тем яснее для нее было, как подступиться к миссис Вервер. В этом ей очень помогла возможность сослаться на то, что князь накануне не столько утолил, сколько раззадорил ее любопытство. Она пришла спросить, весело и искренне, – спросить об их достижениях за время необычно затянувшейся кампании. Она, признаться, уже вытянула из мужа все, что только смогла, но мужья – такие люди, они не умеют толком отвечать на подобные вопросы. Он только разжег ее любознательность, и вот она приехала с утра пораньше, чтобы по возможности ничего не упустить из Шарлоттиных рассказов.

– Жены, папочка, – провозгласила она, – всегда рассказывают гораздо лучше, хотя, не буду скрывать, – прибавила она, обращаясь к Шарлотте, – отцы в этом смысле немногим лучше мужей. Вот он, – улыбнулась Мегги, – никогда не расскажет мне и десятой части того, что ты рассказываешь ему. Поэтому я очень надеюсь, что ты еще не все ему рассказала, иначе окажется, что я наверняка пропустила все самое интересное.

Мегги говорила, говорила… Она чувствовала, что ее заносит, она напоминала самой себе театральную актрису, которая выучила роль назубок, но, оказавшись на сцене, в свете рампы, вдруг пустилась лепить отсебятину, произнося строчки, напрочь отсутствующие в тексте пьесы. Именно ощущение сцены и рампы поддерживало Мегги, поднимало ее все выше – ощущение действа, требующего для себя неких подмостков; Мегги лицедействовала в первый раз в жизни – вернее, учитывая вчерашнее, во второй. В течение трех или четырех дней она прочно ощущала у себя под ногами вышеупомянутые подмостки, и вместе с ними пришло вдохновение, способность к удивительной, поистине героической импровизации. Предварительной подготовки и репетиций хватило ненадолго; роль все росла вширь, и Мегги ежеминутно приходилось придумывать самой, что говорить и что делать. В