Золотая чаша - Генри Джеймс

разрешает это, не допускать никаких фамильярностей и постоянно помнить, что Мегги не только знатна, но и легко ранима… Такая стойкая приверженность к формальному этикету словно набрасывала на их встречи серебристую вуаль благопристойности. Эта вуаль висела над ними величавым балдахином, не позволяя забывать, что, как бы ни было прочно положение любимой фрейлины государыни, но маленькая королева, даже самая добросердечная на свете, – все-таки маленькая королева и может в любую минуту об этом напомнить.

Вот и еще один из спутников лихорадочного ощущения успеха во весь этот период: впечатление, что вторая участница происходящего всеми средствами старается облегчить ей задачу. Готовность Шарлотты пойти ей навстречу обернулась и другой стороной: она занимала время Мегги как раз тогда, когда ее муж начал всячески показывать, что он, как говорится, всегда под рукой, и Мегги – опять-таки, как говорится, – стоит только свистнуть. Ей случалось слышать от него это выражение: «стоит только свистнуть», – когда ему приходило настроение подшучивать над английским сленгом, проявляя свою замечательную способность к ассимиляции, способность, достойную значительно лучшего применения; свою позицию он строил, исходя из поступков Мегги, когда в свете первого чувства облегчения время как будто растянулось. Но тут же, пусть слегка поверхностно, совершилась определенная перестройка взаимоотношений, и Мегги, по сути, снова отчасти оказалась жертвой. «Я должна сделать все, – говорила она, – так, чтобы папочка не видел, что я делаю – по крайней мере до тех пор, пока все не будет сделано!» Но она плохо представляла себе, как отвести глаза этому важному действующему лицу своей жизни хотя бы на ближайшие несколько дней. На самом же деле, как Мегги очень скоро поняла, случилось вот что: если мачеха в порыве благородства занялась ею и тем самым отняла у мужа, в то же самое время у княгини появился очаровательный помощник на Итон-сквер. По возвращении домой после очередного показательного выхода в свет с Шарлоттой, целью коего являлось продемонстрировать всему миру, что у них нет ровно никаких причин утаивать свою тесную дружбу от общества, – каждый раз оказывалось, что Америго приехал посидеть с ее отцом в отсутствие обеих леди, тем самым столь же наглядно утверждая полное благолепие их семейной жизни. При одной мысли об этом Мегги вся таяла и рассыпалась на части – вернее сказать, рассыпались любые ее поползновения усомниться в идеальном совершенстве их общего уклада. Правда, такой оборот дела снова разлучал их. Снова семья распадалась на отдельные пары, будто подчиняясь властному чувству равновесия; словно Америго с нею наравне следил и заботился об этом. Зато отец, благодаря Америго, не скучал без нее, а лучшей услуги им обоим оказать было невозможно. Словом, князь путем внимательных наблюдений нашел для себя руководство к действию; ему было довольно увидеть легкую перемену в поведении жены, и вот уже присущий ему тончайший инстинкт человеческих отношений подсказал, что следует подстроиться под эту перемену, каким-то образом сыграть ей в тон. Вот что значит выйти замуж за истинного джентльмена! Сейчас Мегги ощущала это с новой остротой. И хотя ей совсем не хотелось перелагать все их тонкости на грубый язык обычной беседы, на Портленд-Плейс у нее то и дело вырывалось: «Знаешь, если бы я не любила тебя за тебя самого, то за это все равно бы полюбила». После подобных высказываний князь смотрел на нее примерно так, как смотрела Шарлотта на Итон-сквер, когда Мегги принималась расхваливать ей его доброту: со смутной, почти недоуменной улыбкой, как бы полагая, что причуды его жены, пускай вполне безобидные, все же требуют определенного внимания. «Но, бедное дитя, – казалось, готова была ответить на это Шарлотта, – все хорошие люди такие, чему же тут удивляться? Все мы здесь очень хорошие – а почему нам быть другими? Будь мы другими, мы бы немногого достигли, а мы, по-моему, достигли очень даже немало. Отчего ты так „трепыхаешься“, как будто сама – не самая расчудесная лапочка на свете, которая умеет быть доброй, как никто? Как будто ты не выросла в атмосфере доброты, которую я всегда чувствовала вокруг тебя и которая теперь, благодаря вам обоим, стала и моей тоже». Может быть, миссис Вервер была недалека от того, чтобы высказать еще и другую мысль, очаровательно естественную для нее как благодарной и безупречной жены: «Совсем не так уж удивительно, позволь тебе напомнить, что твой муж пользуется всяким случаем повидаться с моим мужем, это для него далеко не худшее времяпрепровождение. Я, душа моя, между прочим, высоко ценю своего мужа и ничуть не удивляюсь, что его знакомством дорожат и его общества добиваются».

Радующие душу замечания подобного рода витали в воздухе, но, как мы видели, в воздухе витал также дух перемен, в основе которых лежало как раз стремление любой ценой избегать любых дискуссий и препирательств. Временами это ощущалось очень сильно и может нам быть интересно тем, что подтолкнуло Мегги на еще одну, последнюю догадку, вспыхнувшую огромным цветком, распустившимся в ночи. И сразу же его свет удивительно отчетливо озарил определенные вещи, заставив Мегги спросить себя, как могли они хоть три дня оставаться в тени. Решительно, блестящий успех ее затеи стал чем-то вроде незнакомого берега, куда ее доставили на пароме и где ее теперь бросало в дрожь от страха при одной мысли, что судно может снова уйти и бросить ее. Слово, обозначившее ситуацию, слово, вспыхнувшее ослепительным светом, было – что они заботятся о ней, что они ведут себя с нею, да и с ее отцом, если уж на то пошло, в соответствии с разработанным ими планом, точной копией ее собственного. Не она служит им примером, – эта мысль особенно потрясла Мегги, – они берут пример друг с друга, и притом с таким единодушием, с таким точным совпадением в мельчайших движениях души, что, раз догадавшись, Мегги начала видеть признаки этого буквально во всем, вплоть до одинаковых выражений лица, одинаковых интонаций. У них был свой взгляд на то положение, в котором оказалась Мегги, и на возможные формы осознания ею своего положения – их взгляд определила совершившаяся в ней перемена, которую они со свойственной им тонкостью чувств успели уловить, вернувшись из Мэтчема. Они не могли не прочесть в этом крошечном, практически полностью задавленном отклонении немого комментария – они сами толком не знали, по какому поводу – и, разумеется, не могли не обсудить между собой своих наблюдений; теперь понимание этого возносилось сводом величественного купола над головою Мегги. Как мы говорили, новое видение пестрело для нее разнообразными удивительными открытиями, но мелькали и