Золотая чаша - Генри Джеймс

руки она сумела изменить ситуацию, которую так долго считала практически недоступной какому бы то ни было вмешательству. Многие месяцы ситуация эта занимала центральное место в саду ее жизни, возвышаясь, словно причудливая башня из слоновой кости или удивительно красивая, но безнадежно чужеземная пагода – строение, облицованное разноцветными фарфоровыми изразцами, украшенное затейливыми фигурками, с серебряными колокольчиками по краю кровли, что так чудесно позванивают от легчайшего дуновения ветерка. А Мегги продолжала существовать на оставшемся свободном пространстве, которое иногда казалось достаточно просторным, а иногда – чересчур тесным. Она запрокидывала голову, чтобы полюбоваться прекрасным зданием, величественно возносящимся ввысь, но так и не могла понять, удастся ли ей войти внутрь, если у нее появится такое желание. До сих пор, как ни странно, подобного желания не возникало; и, безусловно, не менее странно, что, хотя она как будто различала высоко вверху в стенах загадочного строения нечто, похожее на окна или бойницы, на уровне сада не было заметно ни одной двери. Обширная, богато декорированная поверхность оставалась абсолютно непроницаемой. Теперь же Мегги как будто прекратила свое бесконечное кружение, перестала беспомощно смотреть и изумляться со стороны; она ловила себя на том, что сперва начала останавливаться, затем подолгу задерживаться на одном и том же месте и мало-помалу подступила чуть ли не вплотную. Прежде она держалась в почтительном отдалении, словно перед нею была мусульманская мечеть, к которой неверным не позволено приближаться. Вступая в нее, следует оставить туфли у входа, а можно даже и поплатиться жизнью за незаконное вторжение. Разумеется, Мегги не приходило в голову расплачиваться жизнью за какие-либо свои действия, но все же она, фигурально выражаясь, осторожно простукала узорные плитки изразцов. Короче говоря, она постучалась, сама не зная зачем, – прося впустить ее или что-нибудь еще? Она коснулась рукой холодного гладкого фарфора и стала ждать, что случится дальше. И кое-что действительно случилось; словно в ответ на свой стук она услыхала какие-то звуки за стеной, сигнализирующие о том, что ее заметили.

Впрочем, если этот образ может быть использован для передачи впечатлений нашей молодой дамы от перемены в ее жизни, – перемены, свершившейся всего лишь несколько дней назад, – необходимо в то же время отметить, что она сразу же возобновила свое кружение, как я это назвал, спасаясь от мысли о возможном возмездии. Пагода посреди цветущего сада символизировала ту схему вещей – как еще назвать? – при которой Мегги получила удивительную возможность выйти замуж, не порывая при этом со своим прошлым, – именно такую формулировку она предпочитала. Она отдала себя мужу безусловно, безоглядно, и все-таки ни на один самый крошечный дюйм не отступилась от отца. Для довершения ее счастья мужчины замечательно поладили друг с другом, и Мегги в замужестве больше всего радовало то, что старший, более одинокий из двух, благодаря ее браку приобрел нового друга. И что еще приятнее, женитьба мистера Вервера, как и ее собственная, не потребовала чрезмерной платы. Отец также решился на великий шаг, но от этого дочь не стала занимать меньше места в его жизни.

Мегги отлично сознавала, как это удивительно, что они смогли одновременно и разделиться, и быть по-прежнему вместе; оба они с самого начала не переставали удивляться, и это вдохновляло их и поддерживало. Много было такого, что отнюдь не приводило их в восхищение: внезапные вспышки остроумия, дерзновения, оригинальности – все это было совсем не в духе славного мистера Вервера и его дочери; но им нравилось думать, что они сумели обогатить свою жизнь, построив ее с такой широтой взглядов, какая вряд ли была бы под силу другим семействам, семейным парам и тем более – парам семейных пар. Последняя истина сделалась им особенно ясна при виде откровенной зависти большинства друзей – те без конца твердили, какие у них замечательные отношения, которые непременно нужно сохранить, причем, конечно же, с равным усердием превозносили и Америго с Шарлоттой. Отцу и дочери приятно было выслушивать столь бурные похвалы – а кому это не было бы приятно? Тем более что по характеру они были настолько не склонны к самолюбованию, что, пожалуй, и не уверовали бы в свой триумф, не будь у них перед глазами его внешних проявлений. Итак, их блаженство росло, и башня из слоновой кости мало-помалу воздвигалась все выше, этаж за этажом, будучи хорошо видна и, без сомнения, весьма эффектна с любой точки газона, именуемого высшим светом. А следовательно, нынешнее нежелание Мегги уяснить для себя, почему это зрелище больше ее не радует, представляло собой нарушение той идеальной гармонии, которая практически неизменно составляла основу ее душевного благополучия. Ради сохранения гармонии Мегги всегда умела идти на более или менее значительные уступки.

Впервые в жизни на Мегги упала зловещая тень возможности оказаться в ложном положении, и появились смутные догадки, что следовало бы либо изо всех сил поддерживать в себе уверенность в собственной правоте, либо уж признать, что не права. Впрочем, реакция Мегги напоминала действия шелковистого спаниеля, который вылез из пруда и отряхивается, разбрызгивая воду во все стороны. Примерно так же и она то и дело встряхивала головой; к тому же в ее распоряжении имелся еще один способ дать выход эмоциям, недоступный для спаниэля с его грубым тявканьем, – время от времени она принималась вполголоса напевать какую-нибудь песенку в знак того, что с нею решительно ничего не случилось.

Фигурально выражаясь, она не упала в воду, не ушиблась и не промокла насквозь; по крайней мере, видимость такой версии событий она старательно поддерживала, пока к ней в душу не закрались опасения: не подхватила ли она, часом, простуду, пусть даже совсем незаметно для постороннего глаза? Как бы то ни было, насколько Мегги могла припомнить, еще никогда в жизни ей не приходилось так волноваться, да к тому же – еще один, совершенно особенный аспект дела – никогда еще ей не приходилось так тщательно скрывать свое волнение. В ней зародилась небывалая целеустремленность, необычайно захватывающая именно благодаря тому, что требовалась немалая изобретательность, дабы утаить новорожденную от окружающих. Изобретение различных ухищрений для этой цели сделалось для нее сугубо личным и чрезвычайно увлекательным занятием. Если позволительно прибегнуть к еще одной метафоре, я сравнил бы ее с юной матерью незаконнорожденного ребенка, которая полна испуга и в то же время крепко прижимает к себе свое дитя.

Если следовать этой новой аналогии, идея, овладевшая Мегги, могла послужить доказательством ее проступка, являясь в то же время символом отношений, которые были ей дороже всего на свете. Мегги уже успела убедиться на