Офицеры власти. Парижский Парламент в первой трети XV века - Сусанна Карленовна Цатурова

(21 декабря 1432 г.), этот девятилетний король чужой, враждебной страны, говоря на непонятном языке, не вызывает у Клемана де Фокамберга верноподданнических чувств: он так и не стал «своим»[443].

31. Регистр Парижского Парламента за 1429 г. Портрет Жанны д'Арк (Музей истории Франции, Национальный архив, Париж)

Чиновники Парижского Парламента, каковыми были оба гражданских секретаря, избрав в качестве главного промысла королевскую службу, имели более ограниченное пространство для проявления собственных, в данном случае патриотических чувств, чем скажем, крестьяне, собиравшиеся в партизанские отряды в Нормандии, или горожане осажденных англичанами городов. К тому же, следуя букве закона и принесенной клятве, чиновники оказывались по воле короля или его окружения вынуждены служить не всегда разделяемым ими самими целям. В этом их слабость: чиновники могли проявить собственные чувства, отличные от политики короля, только покинув здание Парламента. И все же сделанный анализ восприятия секретарями «своих» и «чужих» позволяет увидеть более сложную картину мира у человека из «английской Франции», чем можно было бы предполагать, исходя только из факта принесения им клятвы договору в Труа. Есть общие черты во взглядах обоих секретарей: они воспринимают англичан как чужих и как врагов; они осуждают сговор с ними и политическую борьбу, ослабляющую страну перед общей угрозой, они сочувствуют своим, попавшим в плен, осажденным в крепостях, убитым и ограбленным; они поддерживают любые действия властей по защите страны и осуждают их бездействие. Особый интерес в этой связи представляют взгляды Клемана де Фокамберга, бывшего секретарем Парламента в Париже все 18 лет англо-бургиньонского режима: по его записям можно проследить драматичный путь, пройденный «английской Францией». Сначала все силы направлены на борьбу с англичанами, и Жан Бургундский кажется защитником страны, затем убийство его в Монтеро и крах надежд на примирение враждующих партий, наконец, договор в Труа как последнее средство выживания королевства под названием Франция. Но англичане, вчерашние враги, не становятся своими, они осаждают французские города, убивают французов, и секретарь с трудом воспринимает их победы как триумф власти короля Карла VI. Чужие дворяне и их король тяготеют к Англии, там живут, там и желают быть погребенными. Они говорят на непонятном языке, у них другие обычаи, они не знают и не уважают французских традиций[444]. А рядом свой Дофин, его армия одерживает победы, а если и проигрывает, то «только» по вине нерадивых солдат. И именно в его стане появляется некая Дева, она вдохновляет окружающих и поражает воображение тех, кто ее не видел, но лишь услышал несть о ней. И пусть она сожжена как еретичка, но она боролась с англичанами и поэтому может рассчитывать хотя бы на жалость даже в «английской Франции». Каковы бы ни были законные основания для заключения договора в Труа, как бы ни были преданы и подчинены королевские чиновники указам своего короля, все законы и договоры не смогли отменить зарождающегося у французов понимания, что есть свои, пусть не всегда хорошие и законопослушные, и есть чужие, даже вполне разумные и доброжелательные, и им никогда не сойтись вместе, не стать одним целым даже по указу и распоряжению христианнейшего короля Франции. Патриотизм не был присущ парламентской среде, она предпочитала законы, но именно на примере анализа взглядов Клемана де Фокамберга мы можем понять, как вырастали, прорывая все умозрительные преграды, и побеждали законопослушность чиновника патриотизм и пристрастие к «своим»[445].

§ 4. Сила и насилие

В первой трети XV в. Франция превратилась в территорию насилия, оправдываемого политическими целями, и тотального использования силы в качестве самого надежного аргумента в споре. Столетняя война не только научила воевать даже некогда самых мирных крестьян и ремесленников, она приучила их к оружию и насилию. Дворянство Франции потеряло монополию на оружие и добирало общественный вес за счет сведения личных счетов и учреждения рыцарских орденов[446]. Борьба бургиньонов и арманьяков, возобновление Столетней войны вместо усиления общественной роли дворянства стали его политическим поражением и известным падением престижа. Посреди этой разбушевавшейся стихии насилия чиновничество воспринимало себя как островок законности и порядка, а чиновники Парламента в особенности, поскольку всякий спор, решенный вне стен суда, наносил ему ущерб. Но главным образом, потому что «цель суда — мир» и, следовательно, любая война есть враг суда.

Отношение обоих секретарей к насилию было обусловлено этой фундаментальной в парламентской этике идеей. Опора на силу оружия и на оправданность насилия объединяла большинство французов этого периода; парламентарии чувствовали себя явным меньшинством, тем ценнее свидетельства их оценки насилия и защиты идей закона и порядка.

Никола де Бай оставил потомкам весьма неординарную интерпретацию события, положившего начало первой гражданской войне во Франции. Запись в протоколе Парламента об убийстве Людовика Орлеанского 23 ноября 1407 г. доносит до нас непосредственное впечатление современника и взгляд на событие человека Парламента. Главный пафос этой обширной записи — в контрасте между высоким положением убитого и его смертью: «Вечером около 9 часов Людовик, сын короля Карла V и родной брат царствующего короля Карла, герцог Орлеанский, граф Валуа, Блуа, Бомон, Суассон, Ангулем, Дрё, Порсьен, Перигор, Люксембург и Вертю, сир де Куси, Монтаржи, Шательтьери, Эперней, Седан в Шампани и многих других земель… возвращаясь из дворца королевы, что рядом с воротами Барбет… сопровождаемый весьма скромно (moult petitement) в сравнении с его положением… в свои 36 лет… был убит, и ему рассекли голову… стащили с лошади, и мозг потек на мостовую, и связали руки. И тот, кто столь крупным был сеньором и столь могущественным, и кому естественно, в случае, если потребовалось бы управлять королевством, принадлежало это управление, в столь краткий миг окончил свои дни страшно и чудовищно» (23 ноября 1407 г.). Насилие над человеком такого высокого положения, убийство без суда родного брата короля на улице Парижа для парламентского чиновника, служившего идее суверенной королевской власти, было симптомом глубокого кризиса общества. В протоколе утреннего заседания он вновь пишет об этом небывалом событии, и краткая эта запись выражает суть его трактовки: «И тот, кто был самым крупным (grant) в королевстве после короля и его детей, в столь краткое мгновение умер» (23 ноября 1407 г.). На следующий день Парламент прервал работу и пошел на похороны Людовика Орлеанского, «который вчера вечером около 8 часов был герцогом Орлеанским и многих других земель, а ныне прах и пепел» (24 ноября 1407 г.). Разумеется, дело здесь не столько в проарманьякских симпатиях секретаря, хотя герцог Орлеанский в его глазах и имеет больше прав