Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

Все мы страшно обветрились. У меня лицо, руки потрескались до крови.

25 февраля

С утра день начался скорбно: приехал офицер из квартиры ген. Куропаткина и сообщил, что, хотя наши войска отбили все атаки японцев и остались на своих позициях, но главнокомандующий решил отступить, т. к. считает, что армия наша после страшного десятидневного боя не может сейчас перейти в наступление. В 4 часа дня приехал к отряду ген. Мищенко и сообщил, что Мукден сегодня очищен нами без боя.

Итак, опять отступать! Опять после стольких жертв ушла надежда на скорое окончание войны! Господи! Доколе забудеши ны? Неужели до конца? Впрочем, не как мы хотим, а как Ты: Твоя воля да будет! Значит, беззакония наши так велики, что правосудие Божие определило еще наказать нас. Смиримся!

Я сижу у кумирни и с невыразимой скорбью смотрю на роковую пыль, что вздымают около железной дороги наши отступающие войска.

Теперь задача нашего отряда прикрыть отступление армии и стараться как можно больше задерживать неприятеля. Задача нелегкая и опасная. Впрочем, к опасностям мы уже попривыкли.

Господи! Как-то мой Ксенофонт с церковной двуколкой двигается? Успел ли выехать из Мукдена? Только бы церковь осталась цела, а собственных вещей мне не жаль.

Кругом офицеры наперерыв обсуждают совершившееся грустное событие. Но мне что-то не до слов: я ушел в кумирню – хочется быть одному.

В 6 часов вечера вдруг поднялась недалеко от нас стрельба. Драгуны и казаки помчались на звуки узнать, в чем дело; а отряд пошел на ночлег.

Среди полной тьмы и страшной пыли втянулись мы в деревню. Артиллерию едва протащили: так узки оказались улицы.

Вот и отведенная фанза. Вхожу. Мерцает светильня. Ни души. Китайцы уже бежали, бросив все; ушли, очевидно, в чем были, так как все вещи в фанзе на месте и топится кан. На дворе бегают свиньи; а собаки так испугались нашего нашествия, что забились за фанзу и прямо дрожат.

Хотел было я присесть вздохнуть: ведь в груди камень, горло сдавило, в мысли одно только: горе, горе! Ведь только и вырвется облегченный вздох, как внутренне скажешь:

– «Слава Богу за все! Да будет Его воля!»

Так вот собрался было я уже посидеть немного, но входит казак и докладывает, что много японской пехоты и два полка конницы идут по линии железной дороги и уже прошли нас. Если это верно, то, значит, мы отрезаны.

Собрались начальники и решили умереть здесь, если придется. Куда же теперь идти? Все истомлены, да и тьма. Послали казачий разъезд узнать повернее.

Я вышел во двор. Целый рой мыслей. В сознании с полной ясностью представилось: быть может сегодня последняя ночь. Ведь не такие наши молодцы-кавалеристы, чтобы сдаться в целях сохранения своей жизни. Вспомнилось как-то само собою многое-многое из прошлой моей жизни; в какие-нибудь 15–20 минут пронеслась в голове чуть не вся моя жизнь.

Михаил стоит около лошадей. Я подошел к нему, благословил его и сказал:

– «Если меня убьют, а ты каким-нибудь чудом останешься жив, то передай тогда всем мое благословение и скажи, что мы с тобой были там, где нам нужно было быть, и что я не унывал».

Прилег на кан. Как ни устал, а глаза не смыкались. В 2 часа ночи вернулся разъезд и донес, что конница японская, действительно, прорвалась на линию железной дороги и произвела панику в наших обозах, но что пехоты нет. Часа на 2 забылся я тревожным сном.

26 февраля

Только что выступили рано утром из деревни, как в отряд пришел солдат из нашего обоза. На лице испуг, дрожит. Несвязно рассказал, что наш обоз японцы вчера вечером обстреляли артиллерией и ружейным огнем, что он сам видел, как в моей церковной двуколке убили лошадь и потому двуколка брошена.

Меня так поразила эта весть, что я остолбенел. Господи, неужели церковь погибла? Жив ли Ксенофонт? Смотрю: прислонившись к дереву, плачет мой Михаил. Ну, тут уже не выдержал и я…

Однако среди этой скорби, как луч солнца, вдруг возникла мысль:

– «А, может быть, еще и спасли церковь!»

Припомнилось и слово апостола, что надежда никогда не посрамляет, и немного успокоился.

Целый день до глубокого вечера мы медленно отходили, стараясь насколько возможно больше задержать японцев, которые сильно наседали и шли за нами буквально по пятам.

Наступила снова тревожная холодная темная ночь. Костров разводить не велено, а донесения о продолжающемся движении неприятеля были все еще тревожные. Лошади и люди устали: отдых был необходим. И мы остановились в деревне верстах в 40 от г. Телина. Прилег я на кан, но мысль о церкви решительно не давала покоя.

27 февраля

Утром в 7 часов японцы уже открыли по нашему отряду пушечную пальбу, но ни один снаряд не долетел. Наши орудия стали на позицию и начали отстреливаться. А я решил ехать в Телин, догнать обоз и достоверно узнать о судьбе своей церкви. Иначе не жизнь, а мука.

Ген. Греков отправил со мною раненых людей и штук 80 лошадей. Мне дали конвой из 15 драгун. И мы поехали.

Предстояло проехать не менее 20 верст такого пространства, где мы ежеминутно могли повстречаться с японскими разъездами. Действительно. Отъехали мы приблизительно верст 8, как вдруг я вижу, что в соседнюю деревню карьером проскакали какие-то два всадника. Подозрительно. Мой унтер-офицер подъезжает и говорит:

– «Батюшка! Это, наверное, японские дозорные; значит, ихний разъезд должен быть близко. Я думаю приказать зарядить винтовки.

– «Хорошо, говорю, приказывай».

Слышу сзади голоса солдат:

– «Смотри-ка, братцы: японцы-то уже выезжают».

Оглянулся я, смотрю… На другом берегу р. Ляохе (верстах в 1, 5 от нас) высыпали человек 15 всадников в фуражках, а не в папахах: несомненно, японцы. Затем показались еще человек 30, остановились и начали рассматривать нас.

Забилось во мне сердце. Поехали мы рысью. Но и японцы стали спускаться с берега на лед. Спасибо еще, лед-то чистый: не сразу перейдут. Что мы можем сделать против 40–50, когда нас только 15, да еще раненые с нами? И мы все рысим. Однако решили в случае, если близко станут настигать, все-таки стрелять, для чего назначили 10 солдат на более сильных лошадях для спешивания, чтобы они дали сразу несколько залпов, а потом сели на коней и марш за нами. Едем, оглядываемся. Уже почти перешли реку японцы. А мы тем временем версты на 2, 5 уехали от них.

Вдруг навстречу нам еще какой-то конный отряд.

– «Наши, наши, кричат мои солдаты: в папахах, и флаг на