Жизнь Христофора Колумба. Великие путешествия и открытия, которые изменили мир - Самюэль Элиот Морисон

По словам посланцев, там собралось великое множество индейцев, так сильно желающих увидеть самого Адмирала, что «если бы праздник Рождества можно было провести в этой гавани, все жители этого острова, превышающего по размеру Англию, пришли бы на него посмотреть». Люди Колумба привезли полные корзины подарков, в том числе кусочки золота, живых попугаев, а также обещания щедрого гостеприимства. Они сообщили, что путь к королевской резиденции свободен, и рекомендовали ее как идеальное место для празднования Рождества.

Действительно, в Акул-Бей можно было бы провести достаточно веселое Рождество. Однако настоящей притягательностью приглашение Гуаканагари стало обладать после сообщения одного из посланцев об упоминании индейцами Сипанго или Сибао. Чипангу, как следует помнить, было названием Японии по Марко Поло, и, хотя сам великий венецианец настаивал на том, чтобы первый слог этого слова произносился на итальянский манер – «чи», испанцы все же предпочитали называть этот остров по-своему – Сипанго. Именно поэтому, когда индейцы заговорили о Сибао, как, впрочем, и по сей день называют центральную Эспаньолу, и «заявили, что там много золота» (что в какой-то мере было правдой), а «касики носят знамена из чеканного золота» (что правдой совсем не было), Колумб пришел к выводу, что наконец-то находится на пути к сказочному Чипангу с дворцами под золотыми крышами.

Итак, воздав еще одну дань доброте, великодушию и «исключительно благожелательному поведению» индейцев, которых планировал поработить, еще до восхода солнца 24 декабря Колумб вышел из Акула-Бей, чтобы провести веселое Рождество с Гуаканагари в Японии. Адмирал направлялся к своей первой серьезной аварии.

Глава 21

Ла-Навидад (24.12.1492-16.01.1493)

…А которые в укреплениях и пещерах, те умрут…

Иез., 33: 27

В предсказуемое время с востока подул пассат – на севере Эспаньолы он обычно идет параллельно побережью, – и два судна провели утомительный день, держась наветренной стороны, отходя длинными галсами от берега, почти не продвигаясь вперед, поскольку сам ветер был слаб, а течение – западным. Колумб воспользовался случаем, чтобы описать маршрут плавания к заливу Акул-Бей и похвалить туземцев (эту запись мы уже цитировали). Наступившая ночь в канун Рождества застала «Санта-Марию» и «Нинью» у высокого скалистого мыса, названного Адмиралом Пунта-Санта в честь приближающегося праздника (современное название – мыс Аитьен). К 11 часам вечера после смены вахты выяснилось, что «Санта-Мария» продвинулась дальше мыса всего лишь на лигу. Шум ветра затих, и только редкие легкие порывы ветра не взъерошивали спокойную поверхность залива. Наступившую тишину нарушал только плеск далекого прибоя о коралловые выступы гавани Кейп-Аитьен и о барьерный риф, отделяющий залив Караколь от океана. Это была именно такая ночь, предшествовавшая дню Рождества Христова, о которой писал поэт Джон Мильтон[184]:

Плавно текут воды,

Нашептывая новые радости мягкому океану,

Который совсем забыл о штормах.

Птицы спокойствия сидят, задумавшись, на зачарованных волнах…

Очень не хотелось поднимать очередную вахту, поскольку две предыдущие ночи на борту прошли без сна из-за любопытных туземцев, кишевших по всему флагману. Курс к месту назначения казался совершенно ясным – он уже был изучен людьми, совершившими «разведывательный» выход на шлюпке. Фактически это было первое ночное плавание за все время путешествия, когда курс был нанесен на карту заранее. Более быстрая «Нинья», как обычно, вырвалась вперед, и в слабом свете молодой заходящей луны можно было смутно разглядеть рангоуты каравеллы и обвисшие паруса. И все же пятидневная луна была слишком молодой и низкой для того, чтобы разглядеть белую рябь на воде в том самом месте, где мелкая зыбь лениво разбивалась о три коралловых рифа почти прямо по курсу. Чувство полной безопасности – самое фатальное заблуждение, какое только может быть у моряка. Именно оно, подобно сонному оцепенению, и охватило людей на борту «Санта-Марии». Подавляющее большинство морских инцидентов происходит не из-за буйства стихии или неисправности судна, а из-за потери чувства опасности, невежества и чрезмерной уверенности в местоположении судна.

Представим себе эти минуты. Одиннадцать часов вечера, за час до Рождества. Вахтенный громет переворачивает амполету, лоцман нацарапывает на своей грифельной доске очередные мили, которые, по его подсчетам, «Санта-Мария» прошла за последние четыре часа, происходит смена рулевого, и все свободные от дежурства сворачиваются калачиком в кают-компании или вдоль фальшбортов и вскоре крепко засыпают. Колумб несколько минут меряет шагами шканцы, обменивается несколькими несущественными замечаниями с Хуаном де ла Косой, новым вахтенным офицером, и удаляется в свою каюту. Он благодарит Бога за еще один день безопасного плавания и за то, что Он послал Своего единородного Сына исправлять мир. Несколько мгновений он размышляет об известной сцене в вифлеемской конюшне[185], затем произносит «Аве Мария» и проваливается в глубокий сон – первый за последние сорок восемь часов.

Как только Адмирал скрывается из виду, впередсмотрящие грометы и другие вахтенные выбирают места на палубе поудобнее, чтобы позволить себе ненадолго «закрыть глаза». Хуан де ла Коса несколько раз меряет шагами шканцы, сильно зевает, оглядывает горизонт, не видит никаких признаков усиления ветра, смотрит на идущую впереди «Нинью», приказывает рулевому ориентироваться по звездам и звать его, если будут какие-либо изменения ветра, и ложится внизу, чтобы возобновить сон. Довольно скоро рулевой, который уже раз или два задремал, решает, что больше не может этого выносить, пинком будит громет, в обязанности которого входит поворачивать амполету, поручает ему управление огромным, громоздким румпелем (что Колумб запретил при любых обстоятельствах) и тоже сворачивается калачиком. Итак, из сорока членов экипажа (не считая пленников-индейцев) на борту флагмана не спал лишь один неопытный громет, которому, вдобавок ко всему, «Нинья» была невидима. Находясь под темным и низким навесом, он имел в своем распоряжении только нактоуз и звездное небо. Скрип огромного руля, плеск волн о борт, поскрипывания и дребезг, которые издает любое парусное судно, заглушают шум прибоя.

Как раз в тот момент, когда песок в амполете закончился во второй раз за эту вахту, указывая на то, что началась рождественская ночь, «Санта-Мария» выскользнула на коралловый барьер в Караколь-Бее, причем настолько мягко, что никто из моряков даже не проснулся. Почувствовав, что руль коснулся земли, сонный громет поднял тревогу («показал язык», как писал Колумб). Первым оказался на палубе сам Адмирал, затем выбежал Хуан де ла Коса, и не прошло и нескольких мгновений, как спокойная ночь была нарушена криками, приказами, проклятиями и ругательствами.

Колумб быстро оценил ситуацию. «Санта-Мария» мягко села на мель носом вперед и в большей мере черпала воду. Лучший способ спустить флагман обратно на