Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино

Понятно, что после этих искажений и манипуляций, на недостатки и противоречия исследования бросается тень, после чего становится легко утешить нужды полемики. Но при более аккуратном взгляде недостатки и противоречия всплывают на поверхность, взывая к здоровому кризису всей нашей культурной Einstellung.

Возвращаясь к воинственному танцу народа Фиджи, описанного Томсоном, Фиркандт замечает: «Если бы этот танец обладал функцией воинствующей магии, направленной против смежного племени, которое планировало нападение, и если бы это воинствующее племя могло узнать от очевидцев об этом устрашающем ритуале, возможно, оно бы задумалось о необходимости своей атаки. В большинстве случаев короткие расстояния и повсеместное желание распространять новости обычно приводят к тому, что новость об угрозе подобного рода достигнет даже жертв, даже если они не присутствовали при ритуале»[442]. Здесь Фиркандт даже не думает о возможности существования паранормальных феноменов, и его теория вовсе не включает в себя «влияние на расстоянии»: и все же это парагномическое «внушение» является реальностью, с которой этнолог должен сводить счеты. В сущности, для Фиркандта магия остается общностью ошибочных верований: отталкиваясь от этой предпосылки, в которой автор ничуть не сомневается, он задается вопросом о том, каким образом могли сформироваться убеждения в эффективности магических сил. Автор даже не задумывается о том, что магия могла зародиться в качестве формы выражения отношений «присутствие – мир», отличающегося от нашего взгляда на окружающую нас действительность.

С исследованиями in loco дело обстоит не лучше. Шестьдесят лет исследований в области паранормальной психологии практически не оказали никакого влияния, а призыв Ланга включать в этнологические экспедиции экспертов паранормальной психологии не имел успеха[443]. Оказавшись лицом к лицу с паранормальными феноменами в самых разнообразных уголках земного шара и среди самых разных примитивных культур, исследователи, миссионеры, колониальные чиновники, члены этнологических экспедиций либо ограничились их описанием в неполноценной и несерьезной манере, избегая резких утверждений, чтобы не навредить своей репутации, либо считали, что это все обман хитрых колдунов или плод воображения, личных или коллективных галлюцинации, но чаще всего они умалчивали об этом, будто бы речь шла о чем-то недостойном внимания либо о вопросе, выходящем за рамки исследования. Очень редко эти факты удостаивались тщательного описания; но в любом случае, все еще не существует полноценного систематического исследования, за исключением случайных и непредвиденных подтверждений. Стоит привести пример. Гусинде пишет об интенсивной активности народа Ямана, связанной со сном: «Вера наших индейцев в вещие сны широко подтверждается потому, что время от времени свершается предчувствие, полученное во сне, то есть воплощается то или иное предвестие»[444]. И по поводу Селькнам: «Если кто-то из туземцев видел во сне заболевшего родственника, то наутро он отправлял посланника за новостями»[445]. О маге Тененеск из Селькнам Гусинде пишет: «Иногда он говорил о событиях в будущем, которые увидел во сне»[446]. Далее, все о том же Тененеске, он пишет, что маг глубокой ночью погружался в полусознательное состояние и выходил на связь со своим «проводником»: «Почти всегда целью его трудов было распознавание будущих и вредоносных событий для народа Селькнам»[447]. Ясно, что Гусинде не ставил перед собой задачи систематического исследования вероятных метагномических феноменов среди «огнеземельцев»: ему достаточно утверждать, что «время от времени» их сны сбываются, что если во сне является больной родственник, то к нему посылают узнать о его здоровье, что маг Тененеск порой говорит о событиях, увиденных на расстоянии, и что порой пророчествует в полусознательном состоянии под руководством своего проводника о событиях, касающихся своей общины. Все это, естественно, не имеет никакой пользы в целях установления вероятных парагномических феноменов, так как сам документ обладает слишком обобщенным, неполноценным, косвенным и несистематическим характером. И все же сам Гусинде оказывался лицом к лицу с фактами, которые неизбежно ставили его перед проблемой парагномических сил[448]. В другом месте, по случаю прогноза погоды, который практикуют колдуны племени Ямана, Гусинде осторожно заявляет, что он не в состоянии определить, используют ли колдуны знание, основанное на опыте и точных наблюдениях[449]; с меньшей осторожностью он высказывается о Селькнам: «когда колдуны объявляют о наступлении плохой погоды, сложно отрицать, что они основываются, не зная того, на наблюдениях за природой»[450]. Несостоятельность суждения о фактах и замешательство, с какими Гусинде его выражает, кажется нам значительным.

Некоторые наблюдения, приведенные в труде отца Трийа о пигмеях экваториальной Африки, вызывают досаду об упущенной возможности провести систематические исследования над проблемой магических сил. Приведя пример парагномии на внушительном расстоянии, Трий восклицает: «И сколько еще мы можем привести других примеров!»[451] Но автор не посчитал нужным привести их, как будто бы в этом не было интереса! Похожим образом Шебеста в своем труде «Девственный лес снова зовет» описывает магический ритуал поиска вора (из текста неясно, были ли указанные в самом деле виновными в воровстве), и далее скептически заявляет, что в этих обстоятельствах, действительно, он оказался лицом к лицу с необычными явлениями, но настолько удивительными, что он не мог не «качать головой в знак недоверия»: естественно, речь шла о галлюцинациях, «вопреки свидетельствам наблюдателей»[452]. Поборник паранормальной психологии тут же заметит, что такой заведомо скептический подход совершенно неуместен. Другой типичный случай: Кнуд Расмуссен следующим образом комментирует интересный рассказ шамана Ингьюгарьвук о его становлении шаманом: «Я ему не противоречил, даже если некоторые его заявления мне казались совершенно невероятными. Например, я не мог понять, как человек мог выжить при температуре в 30 или 40 градусов ниже нуля, сидя в малюсенькой снежной хижине без еды, только на горячей воде два раза в день, на протяжении 20 дней. Я не задавал ему вопросов, чтобы он не заподозрил моего сомнения, так как, в конце концов, как здесь, так и в других ситуациях, все, что я хотел знать, – это верования, присущие этому народу. Без сомнения, среди них бытовала вера в то, что таинственное искусство, помогающее познать жизненные тайны, давало новичкам и верующим особенные силы, позволяющие им проходить через суровые испытания, неподвластные простым смертным»[453]. Расмуссен верен своему методу, то есть изучению исключительно верований, и не считает нужным проводить какое-либо систематическое исследование возможного присутствия метагномических феноменов среди своих эскимосов: для его этнологического исследования достаточно того, что шамана зовут тем, у кого есть глаза[454] и что члены племени верят, будто бы у шамана есть «второе зрение»! Искусственность разделения между магической идеологией и магическими силами заявляет здесь о себе как никогда. С позиций нынешнего состояния этнологических исследований in loco