Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

— Можно и просто уголь. Только не сосновый, скипидаром отдает, и не березовый — тот пахнет дегтем. Лучше черемуховый, вкуснее. Или от боярки.

— Ну, ладно вам про Выхулевы дворы, — обиделся Иванов. — Я вам стратегические секреты выдаю. Нигде же больше не услышите такого… Человек на этих тонкостях состояние нажил…

— Ладно, валяй дальше, — согласился Сидоров. — Только как-то нескладно получается. Все про чужой коньяк да про коньяк, а у нас свое добро пропадает.

— Умные слова! — одобрил Петров. — Чем журавль в небе, лучше своя синица в руках. Давайте и мы по капочке…

Все трое живо сдвинули свои полиэтиленовые бесшумные стаканчики. И хотя должного звона не получилось, зато единство душ было воочию подтверждено. Давно минули сдерживающие угрызения, когда поначалу намеревались выпить только по единой, ну пусть по две, от силы — по три рюмахи. Незаметно, за дружеской беседой, в счастливом ощущении воли и простора, водного освобождения от городских дел и хлопот в предвкушении таинства вечерней рыбалки счет стаканчикам был утрачен, пилось хорошо, легко, непринужденно, без перехвата дыхания, без обрыва мыслей, без подспудного возражения, совсем так, как если бы вкушали ключевую водицу, что неиссякаемо струилась на той стороне, под святой крутизной Коренной обители {13}.

— Оказывается, главное в коньячном деле, — тучно лоснящийся Иванов пророчески воздел палец в вечернее небо, — вовсе не лоза и даже не земля, а — что бы вы думали?

— Солнце?

— Солнце — это само собой…

— Тайное слово?

— И не оно…

— А тогда что же?

— А вот покумекайте… Оно совсем близко…

— Ладно, не мурыжь.— Сидорову не понравился менторски вознесенный палец Иванова — Говори давай…

— Бочка!— победно провозгласил Иванов. — Ее Величество Бочка!

— Тоже мне секрет, — разочаровался Петров.

— А вот не скажи! Оказывается, главное таится в бочке. Как мне толковал Степа из нашего отдела, а ему — старый Аршак, а тому — многолетие прежнего опыта, бочка для будущего напитка все равно, что материнская утроба. Это под ее сводами в парах долгого дубильного процесса и таинственной дремы зарождается, взрослеет, набирается зрелости и благородства гордый напиток, чтобы потом, во всем своем совершенстве выйти в свет, к дружескому столу и вдохновить на братство и нерасторжимое соединение собравшихся вместе людей. Берет дед Аршак маленький топорик, идет в горы выбирать материал. Оглядывает, какой дуб как обогрет солнцем. Иной с утра на свету, а иной — на заходе. Тоже — разница… На какой высоте первые сучья, то есть как идут древесные волокна, ровно или взавив… Так вот и ходит, метит топориком: это дерево срубить, это не надо. Меченые деревья потом повалят, свезут вниз, распилят, выдержат под навесом, наделают клепки, соберут бочки… А дед Аршак все шастает по мастерской, все принюхивается: по клепке туда-сюда носом поводит, в готовые бочки с головой залезает.

— Так оно, конечно, — соглашается Петров.

— Погоди, это еще не все… Бочку заливают коньячным спиртом и свозят в порт. Там дед Аршак договаривается с каким-нибудь шкипером-каботажником, тот забирает груз на шхуну и отчаливает по своим делам. Шхуна плавает туда-сюда: то в Поти, то в Бердянск, а бочки тоже катаются туда-сюда, качают свое содержимое, доводят его до ума. Перед зимними штормами спиртовые бочки спускают в подвал на полный покой. А весной опять на палубу, на солнечный обогрев, на мерную волну. Так и нагуливаются коньячные звезды: один сезон — одна звездочка, пять сезонов — пять звездочек…

— Ну, это совсем другое дело, — одобрил Петров. — Тут уже без дураков.

Все было бы славно, если бы не этот Сидоров, который возьми да сплюнь:

— А, ерунда!

— Что ерунда?

— Да ерунда все это…

— Да что — ерунда-то?

— Всякие там коньяки…

— Как это — ерунда?

— Ерунда — и все, — стоял на своем Сидоров.

— Не понимаю… Тогда зачем пил?

— Ну дак я… это… Я ведь не для себя… У меня — зуб…

— А что же, по-твоему, не ерунда? — допытывался Иванов.

— А не ерунда — вот!

Сидоров достал из авоськи и выставил свою перцовую. Два огненных стручка на этикетке выглядели как скрещенные мечи. Это производило магическое впечатление. Иванов тут же облапил посудину, зубами сдернул с нее головной убор и разлил по стаканчикам.

— А ну, посмотрим…

Пока дегустировали, опять полыхнул спор. Иванов обозвал перцовку тоже ерундой и даже хуже — жидкостью для удаления ржавчины, на что Сидоров однотонно твердил:

— Нет, я с ним не согласен. Перцовка — это вещь.

Петров постепенно стал принимать сторону Сидорова, соглашаясь, что некоторые настойки действительно хороши. Он не может ничего сказать о перцовой, но вот калгановая!..

— Будь лопата, — сказал Петров, — пошел бы сейчас и накопал этих чудодейственных корней.

— А на чем настаивать? — усомнился Сидоров.

— Да есть у меня! — сказал Петров, доставая со дна рюкзака бутылочку белой.

Тут же засомневались, растет ли где-либо в окрестностях этот самый калган, которого, как оказалось, никто никогда не видел — ни Иванов, ни Петров и ни Сидоров, в конце концов решили водку выпить без калгана, тем паче что это была особая — коренская, на святой основе — кто же бежит от добра искать другое добро, которого, может, и нет в здешних местах!

В небе зависла огромная луна, слегка притуманенная земной теплынью. Оказалось, что была уже глубокая ночь, что никто так и не услыхал вечерних звонов, на фоне которых мечталось поудить.

Перед палаткой над ворошком незажженных дров холодно мерцал котелок с водой, приготовленный для ухи…

Петров еще успел добраться до палатки и там отключился сразу же, облепленный комарами. Иванов же сник прямо на чабрецовом бугорке и басово, с примесью тонких подголосков захрапел, будто растягивал и опять сводил прохудившуюся гармонь…

А, в общем-то, ничего особенного и не случилось. Наоборот, событие это весьма типичное и распространенное среди нашего брата-удильщика. Отъезжая на природу на два-три дня, Иванов с Петровым да Сидоровым взяли на два-три дня и этого самого дела… Чтобы по граммушке за обедом и ужином хватило на все время поездки, а выпили за один прием… Вот и вышло: хотели как лучше, а получилось как всегда…

Оно и неудивительно: ведь какая свобода, какая воля, какой воздух! А — поговорить?.

И только Сидоров, уйдя к своей закидушке, к закрывшемуся на ночь репью на светлой озаренной леске, остался сидеть на пустынном голубом песке, под сощуренным взором плосколицей половецкой луны.

Закурив свою долгую «Приму», он изготовился ожидать роковой час