Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

стали совсем круглыми. — Уж кто брешет, так это ты! Развела теревени: муж у Насти «прошшения» просил. Какому мужу она нужна, твоя Настя?! Коли считать с ноября, как Сергуха Пыжов приезжал, вот-вот попрет ее в одну сторону.

Пелагея и сама обратила внимание, что в последнее время будто раздобрела Настенька. Только уж никак не думала о беременности. Мыслимо ли!..

— Побойся бога! — воскликнула в гневе. — Проклянет он тебя!

— А мне нечего бояться! — дерзко ответила Нюшка. — Уметайся из хаты разом со своим богом! Пользы от него, как от козла молока!

Этого Пелагея уже не могла простить Нюшке.

— Тьфу на тебя, сатана! — Подхватилась, поспешила к выходу. — Тьфу, тьфу! Обешшаю молить господа, чтоб припомнил он это на. страшном суде. Ты ишшо пожалеешь! Ишшо наплачешься, как черти поволокут в преисподнюю!

— Хутчей уметайся, «праведница»! — выбежав на крыльцо, вслед ей остервенело крикнула Нюшка. — Не то жердиной пригощу!

Возвратилась в дом тяжело дыша, негодуя. Прикрыла за собой дверь, и тотчас встретилась с невозмутимо-созерцательным взглядом Христа. Старая икона висела, в углу, обрамленная рушником, и, казалось, из глаз спасителя исходит какой-то таинственный свет. Нюшку охватил трепет. Истово перекрестившись, повалилась на колени, залепетала, отбивая поклоны:

— Прости, господи, и помилуй. Не на тебя осерчала. Та змея, Пашка, ввела в грех. Ты краще ее покарай — искусительницу. Сделай так, чтобы черти ее заставили лизать горячую сковородку.

* * *

Проводив Стефана, Галина осталась одна со своей болью-печалью. Она ощущала глухую враждебность односельчан, чувствовала отверженность, не зная за собой вины. Внутренним оправданием ей служила убежденность в том, что Стефан не враг. Для ее любящего сердца этого было вполне достаточно. Но то, что устраивало ее, вовсе не удовлетворяло людей, имевших совершенно твердое мнение: просто не враг, еще не друг. Только сейчас Галине открылось вот это различие, ранее представлявшееся ей совсем незначительным. Оказалось, оно есть, и очень существенное, особенно когда идет такая жестокая война.

Но уж теперь Галина может сказать: «Мой муж, отец моего ребенка, более чем не враг. Он — друг. Настоящий друг, потому что стал врагом наших врагов».

Конечно, такое превращение для многих явилось полной неожиданностью, но только не для Галины. Она помнит первые письма Стефана, письма человека, наконец вздохнувшего полной грудью. «Зорька моя! Чувствую себя вновь рожденным. И не только потому, что теперь моей жизни ничто не угрожает, что меня уже не достанет русская пуля, не разорвет снаряд. Просто я снова принадлежу самому себе. Никакой фюрер не властен над моей судьбой. Я свободен духом. Меня не касается война. Мне лишь остается ждать, когда она закончится, чтобы уже никогда не расставаться с тобой...» Больше об этом писал он, попав в лагерь для пленных офицеров. Не мог нарадоваться, что сбежал от фашистов. Все его помыслы были связаны с ней, Галиной, только с ней и родившимся сыном. «Для меня более ничего не существует. Вы — мой мир, мои надежды и стремления. Скорее бы оканчивалась война...» Все это еще из тех, что пришли в самом начале разлуки, когда ему разрешили поддерживать письменную связь с семьей. И у Галины не было оснований волноваться.

Тревога появилась позже — еще смутная, не совсем осознанная. Среди обычных нежных слов очередного письма Галина прочла: «Если человек не видит, не хочет видеть опасности, от этого она не исчезает и не становится меньше. Ты скажешь, что я повторяю прописные истины. Может быть. Но о них надо кричать! Я понял это вчера. Боже мой! Фашизм, это гораздо серьезней и страшнее, чем я думал... И думал ли? Просто не был с ним согласен, не принимал его, только и всего... Вчера они пытались меня обработать. Представляешь, оставленные в живых из милости, эти преступники уже мечтают о новом походе на восток. «Ты плохой немец», — сказали мне, когда я ответил, что меня это вовсе не интересует. Но теперь я потерял покой. Мне подумалось: правильно ли живу?..»

Потом Стефан рассказывал о других встречах и разговорах с соотечественниками там же, в лагере, о своих раздумьях. Они, очевидно, полностью завладели его умом и сердцем,"когда писал: «Зорька моя! Твой Стефан, кажется, начинает кое-что понимать. Созданный мною мир, в котором мечтал уединиться с тобой, извини, — мир улитки, спрятавшейся в своей раковине. Я ушел от войны, но она от этого не прекратилась. Я не принимал фашизм, тем не менее он существует и грозит мне расправой. Я избегал борьбы, а она продолжается даже здесь, в лагере пленных немецких офицеров, — жестокая, непримиримая. Теперь я знаю, как был неправ... «Оставаться в стороне, — значит, потворствовать фашизму, — сказал полковник Курт Вебер. — Сейчас истинный немецкий патриот тог, кто хоть в какой-то мере способствует победе русского оружия». А ведь точно сказал старик. Возрождение немецкой нации возможно лишь после поражения Германии Гитлера, после разгрома фашизма...»

Когда решительный человек приходит к какому-то выводу, вслед за этим наступают соответствующие действия. Стефан в составе бригад членов организации «Свободная Германия» ездил по лагерям военнопленных, растолковывал немецким парням смысл происходящих событий, рассказывал, в какую пучину ввергли гитлеровцы их родину, как предали немецкий народ. В этих лекциях-беседах большим подспорьем служило ему умение рисовать. Карикатуры на фюрера и его сподвижников, выполненные в присутствии слушателей несколькими росчерками карандаша, неизменно вызывали смех.

Галина не писала о своих мытарствах, о жестокости односельчан. «Они ведь не знают Стефана, — мысленно оправдывала своих обидчиков. — Для них он немец, враг...» Благоразумно щадя любимого, она ни разу не обмолвилась об этом. А Стефан, видимо, догадывался, как ей трудно. «Потерпи, родная, — успокаивал ее. — Я говорил со стариком Вебером. Он связан с партийным руководством нашей организации и обещал помочь. Полковник Вебер не разбрасывается словами. Я уже обязан ему тем, что имею возможность переписываться с тобой...»

Тогда Стефану еще ничего не грозило. Но Галина уже знала: на этом он не остановится.

«Зорька моя! Благослови! — обращался к ней в последнем письме. — Организация доверила мне работу, достойную мужчины и солдата. Ты можешь понять мою радость! Прости. Иначе не могу. Ради нашей любви я постараюсь быть осторожным. Ради нашей любви приму смерть, если так суждено. Но ждать в бездеятельности окончания войны, ждать, не рискуя ничем, когда другие отдают свои жизни, — подло. За счастье надо драться. А сейчас самое величайшее счастье — как можно быстрее свернуть шею войне, раздавить фашистскую гадину. Величайшее потому, что оно объемлет жизненные интересы всего человечества и каждого из нас в отдельности. Тогда и я смогу увидеть тебя, нашего сына, обнять вас, зацеловать...»