Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

Мембрана передала ровный голос Неботова: «Посмотри. Разберись. Доложишь. Может быть, инструкторов пошлем помочь... В общем, приезжай — посоветуемся».

20

С утра Пелагея Колесова затеяла печь малай. Наскребла кукурузной муки, добавила немного хлебной соды, две таблетки сахарина растворила, замесила, как на оладьи, вылила в сковороду. Хороший малай получился — пышный, поджаристый. Такие малай на бесхлебье — праздник великий. Нынче же особенно трудно, как бывает лишь в военное межсезонье. Посеять — посеяли. Огороды посадили. Появилась завязь фруктов. Все пошло в рост. Но когда оно еще будет? Тут бы экономить да экономить. И в мыслях не было отрывать от семьи последнее. А пришлось Пелагее потратиться. Остудив, разрезала малай на равные дольки, украсила каждую из них сушеной вишенкой. Отложила всего три кусочка: себе, дочери, внучке. Остальное понесла по соседям, чтобы и они помянули ее умерших близких.

Еще вчера вовсе не собиралась этого делать Пелагея. До того ли! Сколько лет прошло после гибели мужа. Успела свыкнуться с вдовьей судьбой. Жизнь вертит, не давая роздыха: как ни одно, так другое. Да и Харлампий не тревожил. Как же. По православным обычаям проводила его в загробную жизнь. Поминки после похорон устроила. Потом через девять дней собирала знакомых к поминальному застолью. Сороковицу не пропустила — заказала обедню. В год снова панихиду отслужил отец Феодосий. На красную горку — в следующий понедельник после святой пасхи — всегда на гробки приходила, заблаговременно поправив могилки Харлампия, Митяньки, песком кресты на них выписав. До войны раздавала людям кутью рисовую. Детишек сладостями обделяла. Не забывала нищих, убогих: тому яичко крашеное подаст, другому — ломоть пасхи, пряник. Вроде не должен бы Харлампий нарекать. А вот поди ж ты, минувшей ночью напомнил о себе. Потому и проснулась Пелагея со стесненным сердцем, с чувством вины. Ведь это она уговорила Харлампия идти работать на транспорт, чтобы получать те, будь они неладны, хлебные, продовольственные и промтоварные карточки. А там его подстерегла смерть, кинула под паровоз,,, Перекрестилась Пелагея, смиренно, чтобы не гневить создателя, пробормотала:

— Бог дал, бог забрал. Такая его воля.

Тогда и решила помянуть.

Обошла Пелагея соседей, заглянула и к Нюшке Глазуновой. Когда-то, в начале тридцатых годов, в трудное для других время, этот дом не знал нужды. Говорливая, любившая прихвастнуть хозяйка словно светилась сытостью, довольством. Теперь же она встретила Пелагею отчужденно, настороженно, вообразив, что та пришла что-нибудь клянчить. Даже озлобилась: надо же иметь совесть попрошайничать, когда дочка на хорошей работе устроена, карточки получает, да и сама не без свежей копейки — церковь платит за продажу просфорок, крестиков, свечей... Но просьба Пелагеи, слава богу, ни к чему не обязывала. Нюшка более чем охотно, приняла поминальный малай, с жадностью проглотила его.

— Царство небесное твоему Харлампию, — сказала, усердно обсасывая вишневую косточку.

— С самой смерти не являлся, — принялась рассказывать Пелагея, — а это пришел в дом — озябший, продрогший, присел у порога бедным странником, посмотрел с обидой, укором. Технуло у меня в грудях: «Забыла, вот он и бродит как неприкаянный». С горем пополам наскребла на малай.

— Хорошее тесто получилось, — сказала Нюшка. — Что клала? — Тут же спохватилась, видимо, поняв неуместность своего вопроса, продолжила, охая и вздыхая: — Грехи наши тяжкие. Уж не знаю, чем провинилась, только дуже господь карает.

— Ты Митяньку моего не сгадала, — забеспокоилась Пелагея, видя, что Нюшка на другое переводит. — Помяни и его. Правда, давно не навешшает. Наверное, хорошо ему там. А все ж не мешает помянуть... Я, Нюша, до спаса и такусенького яблочка, — показала кончик пальца, — в рот не беру. Ишшо с тридцать третьего, похоронив Митяньку. Оно ведь светлым праздником раздают в раю яблочки. Протянет и Митянька ручонку, а ему скажут: «Твое яблочко мать съела». Каково ему будет?! Нет, то уж лучше себе отказать, как лишать радости родное дитя.

— К своим ты хоть на могилки наведаться можешь, — чуть ли не с упреком отозвалась Нюшка. — А у меня забрали сынов, раскидали по белу свету. Об Иване ничего не чуть. Довез вакуированных, вот там и видели его последний раз. Леня десь под Мелитополем погиб. Похоронная пришла. Многие, мобилизованные после освобождения, полегли там.

— Война не шшадит никого. — Пелагея прислушалась. — Никак уже к обедне звонят?

— Успеем, — сказала Нюшка. И продолжала: — Афоня не нагадует о себе. Чи, може, гневается? А уж любил!.. Бывало, и кулакам волю даст, и приголубит. Прожила за его спиной, как за каменной стеной. Горя не знала.

— Хозяйственный был мушшина, — согласилась Пелагея. — То верно. Большая у тебя потеря.

— И не кажи, соседка. Как лишилась Афони — все прахом пошло.

— То ж и у меня такая беда. Враз нешшастья обсели. Теперь с Настей неразволочная. Приезжал муж. Подарки привез Аленке. Просил прошшения у Насти. Звал к себе. Так ведь ни в какую! На ночь остался — не лягла с ним. И стелить отказалась. Довелось мне самой готовить зятю постель.

— Чула — с Сережкой Пыжовым воловодилась, как приезжал. — Нюшка явно злорадствовала: если о ее дочке идет дурная слава, пусть и Пелагея не задирает шибко нос, — Нинка, небось, вольная птица, — выгородила свою дочку, — а твоя от живого мужа, от дитя к хахалю бегала.

Пелагея удрученно склонила голову: «Значит, все ведомо людям. Опозорила-таки, сукина дочь. Ославила...» Налилась негодованием. И снова поникла, поняв, что ничего не изменит, что не сможет восстановить разрушенную семью, что не в ее власти запретить Насте переписываться с тем пыжовским выродком.

— Был бы жив Харлампий, — заговорила, озлившись на свое бессилие, — небось, дал бы под хвост, приструнил. Вкинуть с отвергнутым мужем в темный чулан, гляди, и спаровалася б вновь.

— Чай не голуби, — засмеялась Нюшка, довольная тем, что вывела Пелагею из себя, причинила ей боль. О, сейчас она зла на весь мир. Сама не заметила, как стала завистливой, желчной. — То эту божескую птицу так сводят до пары, — продолжала въедливо. — Да еІЦе этаким манером крольчих к самцам подпускают.

— Ты мне не кажи, — запальчиво возразила Пелагея. — У нас на хуторе, я ишшо подростком была, богатеи девку для сына присватали. Красивая была Килина. Чернобровая. Статная. Коса — до колен. Только и того, что из бедной семьи, а с виду — царевна. Он же, Карпо, страшилишше: рыжий, оспой побит, кривой на один глаз, хром. Ни в какую не хотела за него выходить. Пригрозила руки на себя наложить. Улешшивали и так, и этак. Ничто не