Залив девочек - Александра Нарин

в Башню, села на пол кухни и принялась очищать плоды. Работа была не трудной, я знала, как готовить рассол: соль, ложку куркумы, немного красного перца, аниса, стакан сахара, семена лука смешать с манго и закрыть в банках. Банки держать на солнце и встряхивать один раз в день, пока фрукты не станут мягкими.

Я готовила у ног старой госпожи, и внучка ее варила для сироток. Я уже тогда заметила, что в доме с внучкой не больно ласковы и она совсем одна на свете. Я уже тогда подумала: «Девочка как молотый имбирь – дунешь и разлетится». Потом я мыла ее комнату и увидела рисунки: кошки, люди, вода и деревья – точно как на улице. Я не думала раньше, что женщина может так рисовать.

Я ее всегда жалела. Иногда сама обойдусь без завтрака, а куплю ей маленький подарок: сережки или гирлянду жасмина. Не знаю, ценила ли она мои гостинцы?

Леона не было сначала в моих мыслях. Я не смела полюбить до тех пор, пока не убедилась, что нравлюсь ему. Два года ходила я мимо него в Башне, подавала и служила как господину. Я не думала ни о чем таком. Только когда я узнала, что нравлюсь ему, поплыла, как рыба кааламиин плывет против течения на нерест.

А старая госпожа умна и догадлива, сразу про нас поняла. Хоть и нехорошая эта любовь, но лучше такая. Чашка сделана для сладкого чая, а не для пыли.

* * *

Дочка Леона раз спросила, как это мы живем без воды в наших многоэтажных домах. Ей вдруг стыдно стало в душе мыться, пока мы рядом, за стеной Башни, ждем очереди у колонки. Я никогда не горевала об этом. Встану рано, дам молока подругам, а старший займет очередь, отнесет к колонке цветные кувшины.

На всех наших кувшинах написано «мутху» – «жемчужина», чтобы не перепутать с кувшинами соседей. Вся площадка у колонки заставлена ими, все ждут. По тени маяка на пляже Марина я смотрю время. Всем на работу надо: одним на рынок торговать, другим в такси, третьим в богатые квартиры. Все торопятся, а вода едва льется. Кто-то кричит, ссорится. Что с того толку? Вода быстрей не побежит. Мне тоже нельзя, чтоб девочки были голодными, чтобы Леон не позавтракал. Я жду в очереди со своей тайной в сердце, я не хочу ругани с людьми.

Я знаю, что мы, люди Ноччикупама, возле колонки как муравьи, облепившие кусок сахара. Знаю, потому что однажды на праздник я заплатила двадцать рупий, и мы с сыновьями поднялись на маяк. Мы смотрели на город, полный богатства и печалей, на белую церковь, на высокие дома, на лоскуты Ноччикупама. Возле колонки все было заставлено цветными кувшинами, маленькими, как бусинки с детских разорванных бус. Соседи сновали в узких улочках, будто жуки в муке. Бэй же упирался в небо, и конец мира начинался за ним.

– Мама, наш дом уменьшился! – закричал мой младший от страха. – Мы теперь в него не поместимся!

– Он не уменьшился, а стал далеким, – объяснил ему старший, серьезный, как учитель.

Благословением бога мои дети ходят в школу, их там учат, как сказать хорошо. Они не пойдут по нашей с Ядавом дороге. Они уедут из Ноччикупама.

Я приносила с колонки воды, варила сыновьям и мужу завтрак, подводила глаза и надевала все браслеты, чтобы Леон сказал: «Ты поднимаешься, как музыка, по звону браслетов узнаю, что Чарита в Башне».

Как я старалась для него: если варила, то будто последний обед на земле, мыла чище, чем у королевы, стирала, словно жила для этого. Все ради того, чтоб видеть Леона.

К сиротам я привыкла, как к дочерям. Они ласковые, не такие, как мои мальчишки, что повторяют каждое слово за отцом. Расстелют матрасы кругом, поют, танцуют. Вдруг затихнут – по радио сказка. Старшие тоже слушают, хотя сказка-то пайса не стоит; а они слушают, потому что никто никогда им раньше не рассказывал сказок.

С ними я выучила все католические молитвы. Их бог ходит за руку с нашими богами. Они мне вместе дали еще одну жизнь. Грех это или не грех, я не знаю, но они моя вторая семья.

Пока муж и сыновья не видят, я заворачиваю в газету рыбу, отсыпаю немного нашей крупы и муки. Если муж узнает, он меня побьет. Но счастливые звезды помогают мне, если ему не жалко денег на ликер, то и я могу взять немного на то, что стало моим ликером.

* * *

Каждый день не знаю: встретимся или нет с Леоном, не будут ли бегать по дому девочки, приляжет ли старая госпожа отдохнуть. Каждый день кто-то льет на мой живот теплое молоко. У Леона запах как у женщины – чистый и свежий. Его лицо пахнет дождливыми деревьями. А он мне говорит: «Чарита, у тебя в волосах осталось море».

А первый раз как было? Я убирала в его спальне, а он вошел, дверь закрыл. Меня окатило теплым воздухом из соседней комнаты, прогретой солнцем. Он стал спрашивать меня: «Как ты, Чарита? Не тяжело ли тебе?» Я сразу поняла, что стоит за этими словами.

Мне повезло со звездами. В очереди за водой чего только не наслушаешься. Кого-то не берут на работу из-за их веры, другим хозяева предлагают старую гнилую еду на обед, третьим деньги не отдают. Одна соседка переболела чикунгуньей, вылечилась, но суставы по-прежнему ноют. Она говорит: «Иногда руки так распухнут, что нож не могу удержать, а если возьму отпуск, потеряю работу». Они все мечтают об отпуске, мечтают уехать к себе в деревню, а я молилась, чтобы работа не кончалась.

Потом Леон стал бедным, как люди трущобы. Одну сироту нашли мертвой между старых лодок. Видно, кто-то хотел бросить ее в море, но Бэй выплюнул бедняжку на берег. Полицейские стали выяснять что да как, с ними увязался черный человечек. Леон так рассказывал:

– Тот из корпорации, из социального департамента, он хитрый, как дух. Он говорит, слишком много людей видели тело. Выборы на носу, газеты за любой случай хватаются, чтоб облить совет корпорации грязью. Этому черному нужно, чтоб мэра и их всех, кто сейчас в совете, люди выбрали заново. А в городе разные скандалы с приютами один за другими. Выходит, что и в его департаменте не чисто. Он спрашивает: «Как же вы с детьми имеете дело, если девочка из вашего дома мертвая?» Что мне ему ответить?

Я решила, что мой Леон не понимает в таких делах.

– Дай ему денег, –