Залив девочек - Александра Нарин

я заплакала. Тут же ко мне подбежали мальчики, они были грязные, как я, и курили, как папа и дедушка. Они спросили:

– Кто тебе разрешил стоять на нашей платформе?

От страха, что они сейчас меня изобьют, я не знала, как говорить. Я даже не знала тогда, что такое «платформа».

– Если ты стоишь на нашей платформе, ты должна заплатить.

Я дала деньги, которые мы заработали с Апсарой.

– Этого мало, – сказал один с зубами, как ворота, и выпустил в мои глаза дым от сигареты. – Ты из Канчи?

Я замотала головой.

– Тогда тебе двойная ставка, – сказал другой с пучеглазым лицом.

– Пусть заплатит попугаем, – сказал худой, как кот.

– Плати попугаем и убирайся с нашей платформы.

– Не попадайся больше на глаза боссу.

Они вырвали у меня клетку с Апсарой. Она закричала:

– Сладость любви! Победа!

Я заплакала еще сильней, хотела отнять клетку, но стала очень слабой. Эти парни толкнули меня и убежали.

Мне нужно было где-то спать. Я пошла в город и забралась там под ступеньки храма. Ночью у храма загудели моторы, приехали рикши и стали ночевать. Я молилась, чтоб они не заметили меня в щели. У них были мохнатые руки. На площади у храма светил фонарь, и я видела, как они едят и ходят, а потом все легли спать: кто рядом со своей рикшей, кто внутри. Утром они уехали.

* * *

Я жила под лестницей три дня. Ела то, что люди приносили в храм богу, в основном грызла сухой рис. Я очень сильно хотела поесть. Я не знала, у кого спросить, где фабрика, когда приедет моя мамочка, что теперь с Апсарой. Я смотрела на ноги людей через ступеньки. Ноги ходили прямо у моих глаз.

Каждую ночь приезжали спать рикши. Как-то раз я заметила, что на земле валяется хлеб, выскочила, чтоб его подобрать, потому что в тот день люди ничего не принесли богу и я уже слишком сильно хотела поесть. Рикши увидели меня.

– Ну-ка иди сюда, – сказали они.

– Иди сюда, поиграем.

Они были черные, как демоны. Я так испугалась, что разучилась говорить.

Васундхара

Той ночью Маллешварам стоял в густой, как ил, тишине. Мой муж показал им комнату. Они ее завели, два парня в грязных кофтах. Потом мой муж закрыл комнату на ключ.

– Корми ее сыром панир, орехами и манго. Иногда проси доставщика приносить сладости, но немного и не слишком часто, чтобы соседи ничего не поняли. Она должна быть здоровой, чтоб родить нам сына.

В нашем доме нет телевизора, радио давно сломалось. Раз в неделю газетчик оставляет «Бангалорское зеркало» и «Виджая Карнатака»[40] под дверью. В газете я однажды прочитала, что есть женщины, которые вынашивают детей вместо матери, а потом рожают и отдают, даже не поглядев на ребенка. Его тут же уносят, чтобы роженицы не чувствовали вины перед ним и тоски. Они никогда не знают, сына или дочь родили, но все же они счастливей меня, потому что их дети живы, их воспитает хорошая семья.

Временные матери очень бедные. Часто у них много своих детей, чтобы их накормить и выучить, они продают на девять месяцев свою утробу. Люди платят им сто или даже двести тысяч рупий.

Когда мой муж утром ушел работать, я открыла шкатулку, в которой он хранит деньги. Я посчитала и поняла, что с учетом оплаты за дом, продукты, книги и нового сари для меня, которое он купил накануне впервые за все годы, за женщину, что посадили в комнате без окон, он заплатил тридцать тысяч рупий.

* * *

Я приготовила рис и понесла его наверх в запертую комнату. Я все сделала так, как приказал мой муж. Дверь открыла ключом, тут же закрыла с обратной стороны, а ключ положила себе в блузу, на высохшую грудь, столько раз понапрасну разрывавшуюся от молока. Я зажгла свет и сказала, как мой муж учил:

– Поклянись, что не будешь кричать, – и добавила от себя, – если закричишь, он убьет и тебя, и меня ножом.

Мой голос звучал хрипло от долгого молчания.

– Поклянись богом, который помогает тебе, и я развяжу тебя.

Я сказала слово в слово так, как учил мой муж. Подумала только: «Как же она поклянется с завязанным ртом?» Потом увидела: она кивает и моргает. Я развязала ей рот и руки. Я почувствовала молодой запах сладковатого пота. А волосы пахли долгой дорогой и солнцем, деревнями и буйволами, рисовым полем, землей.

Ноги ее были привязаны к опорам тяжелого шкафа, который стоит здесь с незапамятных времен, как уродливый гроб.

– Ешь, – сказала я.

– Метам эннай витункэл, нан кенкукирен, – она заплакала, ее слезы полились по пыльному лицу, оставляя дорожки, закапали на железный поднос, который я держала перед ней. Она дернула привязанными ногами, как зверек. – Наан покаттум, эн сирая макэл танияка ируккиаал, эвалукку элу вайятутам, авал стесанил таниака ируккаал, нан авэлай анавараййум Катап нилайяттил танийака виттувиттен[41].

Я не понимала ее язык, это был какой-то тамильский диалект. Я только разобрала «госпожа», «семь», «станция Кадапа».

– Кадапа? – спросила я. – Нет, это не Кадапа, это Бангалор, район Маллешварам, где живут лишь брамины.

Впервые за много лет мой язык наслаждался возможностью говорить.

– Эн кулантай иранту! [42]– закричала она на своем диалекте. Она бросилась на меня. Я поставила еду и скорее выскочила за дверь. Я слышала, как она скулила и плакала. Я решила, что если кто-то спросит, то скажу – собака забрела во двор. Я не хотела подниматься и завязывать ей рот, даже если мой муж разозлится.

Вечером он велел мне читать особые мантры у алтаря, какие в старые времена читали молодоженам для зачатия сына, а сам пошел к ней наверх. Там шумело и скребло, а потом все стихло. Мне захотелось войти в святую воду тирхи, чтобы черепахи и карпы съели с меня гниль греха.

Чарита

Я не родилась красавицей или богачкой, но счастливые звезды горели на небе в день моего рождения. Я всегда говорю себе: «Чарита, даже самая плохая любовь лучше, чем жить, как пустая чашка, не зная сладости чая». Много лет я только в песнях слушала, как любят, и не думала, что любовь вырастет в моем сердце. Ароматная, как цветы, острая, словно колючки.

Я родила троих сыновей. Муж рыбачил, а я жила его делами. Мой рассвет вспыхивал на рыбьей чешуе, и до того, как солнце согреет море, я варила горох – поесть самим и на