Залив девочек - Александра Нарин

заработок. Правда, три раза хозяин давал мне денег, говорил: «Сходи в магазин, купи себе конфет, только не сбеги!» Я бы ни за что не сбежала. Я не хотела, чтоб опять стало страшно, как той ночью. Нет, я этого не хотела! Хозяин был добрый и нормально относился ко мне. Бог благословил меня этой работой, это то, что было записано в моей голове.

* * *

Дети не полюбили меня за то, что я одна на этой фабрике, кто хочет работать, и за то, что я всегда молчу на их расспросы. Один раз они сильно били меня, я лежала. Они меня побили по шее, по животу. Я лежала. Кто-то из старших рассказал хозяину, он у всех вычел зарплату. Сказал, если еще раз будет драка, он запишет родителям долг перед фабрикой. Мне он разрешил один день не работать, но уже на другой день сказал, что нужно работать.

Я работала очень сильно с самого утра и до ночи. Если хозяин говорил: «Поступил срочный заказ», я могла поработать и ночью. Заказ – это значит, кто-то хочет купить много шелка. У меня глаза мутнели от постоянного тумана и пара, от маленького света. Спина болела и пальцы от острых нитей и кипятка для варки червей. Кипяток часто брызгал мне на руки и на ноги, там кожа отходила, но все равно для меня лучше было сгореть, чем пойти к демонам на улицу, голодать и искать, где поспать ночью.

Как-то опять хозяин дал мне денег, чтоб я купила конфету или что захочу, он сказал:

– Ты уже подросла, скоро переведу тебя в другой цех, где расшивают сари. У тебя хорошие пальцы, нечего попусту тратить их на нитки и коконы.

Я радовалась, что у меня такие пальцы. Купила себе шоколад. Так радовалась, так ждала, что перейду в другой цех. Я задыхалась из-за того, что не могу рассказать, как рада.

Я стала счастливо работать, думала, через сколько же дней перейду в другой цех? Я хотела научиться соединять нить со станком, добавлять золотую нитку зари, устанавливать рисунок. Иногда я бегала посмотреть, как там ткут взрослые дети.

Вдруг на фабрику зашел человек. Я испугалась, что это мой папа, потому что человек немного на него смахивал. Я подумала сначала: ну все, конец моей жизни. Потом еще зашла целая толпа, полицейские, разные нарядные богатые люди. Одна женщина белая, почти как кокон, в одежде для мужчин.

Все стали кричать, ходить по фабрике. Хозяин сел на полу и голову держал в руках. За многими детьми пришли мамы или бабушки, полицейские их тоже отругали. Все кричали. Мамы детей кричали на полицейских:

– Нам нужно платить долги! Сын помогал нашей семье! Разве грех, если ребенок помогает старшим?

– Мне нужны деньги на лечение их отца. Что теперь с нами будет?

Все кричали и плакали очень долго. Я ничего не могла сказать и продолжала скручивать нити. Женщина с белым лицом сказала мне что-то непонятное. От нее пахло цветами. Она ласково взяла меня за руку. Я хотела остаться на фабрике, хотела в цех, где я буду расшивать сари.

Грейс

Мы с Чаритой отмыли комнату девочек для новых жильцов, голубоглазых туристов, очень счастливой пары. Они так сильно удивлялись всему, казалось, что захлебнутся. От наших девочек они просто сошли с ума: прижимали руки ко рту, смеялись. Женщина очень красивая, а он немолодой и виноватый, как чужой муж. Я написала для них маршруты автобусов до Эгмора, чтоб они увидели здание Государственной галереи – причудливые узоры индийской готики; купола и стрельчатые окна вокзала; государственный музей, чей запах сырости и пыли с детства пьянил мне голову; библиотеку Коннемара с ее резными потолками, в которой я дрожащими руками листала мои первые книги по искусству; колонны кирхи Святого Андрю с коринфскими капителями. Они же сказали, что пойдут в трущобы.

– Почему вы хотите смотреть некрасивые вещи? – спросила Чарита. Но эти двое ничего не соображали, им нужен был Ноччикупам.

Они дали нам деньги, и мы пошли с Чаритой на рынок. Чарита плыла по рядам, словно в танце, внимательно осматривала каждый овощ, пересыпала крупу тонкими пальцами в железных кольцах.

Все украшения, доступные бедной женщине, были у Чариты: браслеты из железа, пластика, из ниток; звенящие бусы на ногах и шее; жасмин в волосах, перехваченных розовой детской резинкой; серьги в форме капли, усеянной зелеными камешками; лиловое сари в желтых узорах, которое она поправляла внезапным движением. Ее рыжеватая кожа блестела на солнце. Близко посаженные глаза видели сквозь ряды. Она знала, где повернуть, когда остановиться, какие лавки пройти, не оглядываясь. С каждым торговцем она говорила по-особому: и дерзко, и ласково, и наивно, и грубо. Я шла за Чаритой и думала, что обязательно ее нарисую. С маленьким животом, тяжелыми бедрами, нарядную и сверкающую.

Мешки с продуктами торговцы отнесли в моторикшу, он поехал, петляя мимо лавок, обгоняя прохожих, а Чарита сияла и звенела в проеме.

Мы вышли у Башни, я увидела, как осыпается фасад из ракушечника, падает и разбивается о дорогу. Дома мы обнаружили, что девочки собирают школьные сумки, запихивая туда форму, носки, старые юбки.

– Куда это вы, кулати?

– Мы уходим.

– Человек был здесь.

– Сказал, что нас всех убьют, если мы останемся, убьют, как Эсхиту.

– Какой еще человек? Хватит глупости болтать! Эсхита на улице в беду попала, и вы туда же собрались. Доставайте вещи, все помяли. Бабушка где?

– Она ушла в церковь помолиться за мистера.

Девочки обрадовались, что их остановили, идти им не хотелось. Башня больше не защищала нас от чужих.

Вечером папу, который возвращался с работы, окружили незнакомые люди, они кричали и спрашивали что-то. Их лица были темные, как у лесных обезьян. Я увидела, он отводит их по Сандхомхай-роад подальше от дома.

Потом папа долго сидел на полу и ничего не говорил, не ел ужин. Под глазами его лежали круги усталости цвета заросших мидиями лодок. Нервы у папы расшатались, его постоянно вызывали в корпорацию, в полицию, теперь еще газетчики терзали его. Все боялись, что папа потеряет работу из-за этого дела, а я боялась, что сердце его остановится.

Через два дня папа уехал в Бангалор. Он учился там раньше в колледже и хотел просить помощи для приюта у своих сокурсников. Я чувствовала, с каким стыдом он отправляется в эту дорогу, жалость к нему сдавливала сердце и легкие.

Ночами я писала картину для выставки. Я знала, что нельзя брать в руки краски, думая