Залив девочек - Александра Нарин

– Так не отвяжутся. Журналисты уже написали про девочку в газетах. А кто-то еще и видео выложил в интернет. Рассказали, что мэр и полиция Большого Ченная разрешают такие детские дома открывать, где насилуют, а потом убивают. Кто-то раскопал про прошлый ее приют, помнишь, что там творилось? Написали, будто бы мы с ними связаны и сами убили девочку как свидетеля. Голова кругом, милая, попал я в водоворот на реке. Кто-то еще и меня сфотографировать успел. Скверно, если увидят эту газету на работе.

– Я сожгу все их газеты. Что такое газеты? Сегодня одни, завтра другие. Люди забудут через два дня.

Он погладил меня по волосам, а глаза его ходили по потолку.

– Я виноват, конечно, не уследил за ней. Посадят меня в тюрьму, вот чего нужно ждать. У меня мать, дочь, сироты, ты. Я спрашивал, сколько дают денег в таких делах. Нам столько и за пять лет не набрать. У людей одно беспокойство, а у меня тридцать.

Я обрадовалась, что он меня назвал вместе с матерью и дочерью. Я сказала:

– Не годится себя виновным объявлять и тут же оправдываться перед обвинителем.

– Черный человек, как собака на базаре, вынюхивает то тут, то там.

– Богу Аннамалайяру поклоняются четыре раза, а его служителям поклоняются семьдесят четыре раза. Надо оказать ему почести и сделать вид, что слушаешься его.

Огонь

Аафрин

– Это же ребенок. Что вы делаете? Зачем пугаете ее? – сказали старые люди. Они тоже были рикшами. Демоны с мохнатыми руками огрызнулись на них: «Вам-то что за дело». Но все-таки послушались старых людей и вернулись спать к своим картонкам. Я не знаю, что бы они сделали со мной.

Один старый человек сказал, чтоб я спала на сиденье в рикше, а сам он лег на развернутую коробку рядом. Я никогда так мягко не спала. Утром, когда солнце еще не взошло, старый человек меня разбудил:

– Кулати[43], не могу я тебя с собой таскать. У меня в деревне семь таких, все хотят есть, я должен управлять рикшей и возить людей. Жить тебе под лестницей нельзя, заболеешь, обидеть могут. Вот как мы поступим: отвезу тебя на фабрику, станешь там работать. Хотя бы будет у тебя крыша над головой и тарелка рису.

Я очень обрадовалась. Я не знала, принимают детей на фабрику или нет. Я обрадовалась, что моя мамочка найдет меня там. Я хотела сказать про это рикше, но я ничего не могла сказать. Я как будто задыхалась. Как зуб выпал: еще вчера чувствуешь его языком, а сегодня на его месте большая дыра. Я подумала, что раз раньше умела говорить, то, наверное, опять научусь, ведь зубы, которые у меня выпадали, выросли.

Тот человек отвез меня на фабрику, и почему-то хозяин дал ему деньги. Так я стала рабочим. На этой фабрике работало много детей, маленьких, как я, и старше. Взрослые там не работали. И я подумала: что за фабрика?

По фабрике всегда плавал пар, и свет сыпался из тонких окошек под потолком, как из сита. В одной комнате кипели на огне чаны, и в них варили белых червей. Оказалось, что это не черви, а коконы, мы ловили их черпаком и проверяли, чтобы они были не слишком рыхлые. Проверять надо было пальцами, а то не поймешь. Коконы были горячие, кипяток. Сначала пальцы так жгло, что вскакивали пузыри, а потом я привыкла, как другие дети.

Из кокона нужно было тянуть нитки, мы тянули. Дальше мы скручивали эти нитки в одну крепкую нить. Долго скручивали, целый день, иногда ночью. Нитки крепились на катушки, а катушки на станок, потому что мы были рабочие. Рабочие работают на станке. Ночью мы стояли в тумане, а лампы пытались светить. Хозяин старался, чтоб ночью мы не работали, потому что много тратится электричества.

Мне нравилось на фабрике. Другие дети часто плохо работали, и хозяин их бил, но не так уж и сильно. Меня никогда не били. У меня нитки не рвались, я скручивала осторожно и быстро. Эти нитки отдавали на ткацкий станок. На станке работали взрослые мальчики и девочки.

Я хорошо работала, и я не собиралась обратно на улицу. Мне нравилось работать, к тому же давали рис, хлеб, иногда яблоки.

К тому же тут ни с кем не нужно было говорить, а я так и не научилась обратно разговаривать. Только захочу сказать слово и сразу задыхаюсь.

* * *

Мы все спали после работы в комнате на циновке. Дети в выходные уходили домой к своим мамам. Моя мама все не шла. Я хотела, чтобы она удивилась, как я хорошо работаю.

Дети постоянно плакали и жаловались. Мне хотелось сказать: «Эй, какие проблемы? Здесь рядом ваш дом, ваша мама, вашей маме даже деньги отдают!» Эти городские дети были очень избалованы, правда.

Все стали рабочими из-за денег. Муниса родители послали работать для приданого его старшей сестре. Муниса каждый день били очень сильно, потому что он рвал нити, все нити испортил. Он все время стонал про сестру: «Когда уже кто-нибудь женится на этой шлюхе, я ненавижу ее!» Другая девочка, я не помню, как ее зовут, потому что она не ночевала на фабрике, говорила: «Я не люблю работать, но мама заставляет меня. Я хочу играть».

Один раз, пока мы ели обед, взрослая девочка сказала:

– Мы, дети, очень уступчивы. Взрослые во время работы ходят на завтрак, на чай, курить, а мы никуда не ходим. Мы боимся хозяина на одной стороне и родителей на другой.

А другой мальчик сказал:

– Один раз я ушел домой, хозяин пришел за мной. Родители сказали, чтоб я больше не уходил без спросу, они сказали идти обратно вместе с хозяином. Почему я не могу учиться в школе?

Другие дети были терпеливые, они говорили:

– Мы родились в общине шелкопрядов, поэтому мы не знаем, что еще делать. Мы должны работать на этой фабрике и больше ничего.

Кто-то любил только подметать, кто-то любил ничего не делать, поэтому их и били. Взрослых, кому уже было тринадцать лет, били расческой от ткацкого станка, если они плохо ткали. Их деньги хозяин отдавал родителям. Я не знала, как спросить про мои деньги, как их взять. Я решила, что когда мамочка придет, то хозяин тоже отдаст ей мой