Залив девочек - Александра Нарин

о деньгах – ничего не выйдет. Можно думать об Иисусе, о морских волнах, о любви, запахе песка, о чем угодно, но не о том, что картину купят. Но все-таки я надеялась на выставку, я не могла больше оставаться такой бесполезной в Башне.

Мучаясь разными мыслями, я рисовала старую карусель, золотое солнце. На деревянной лошади – наш Лучик с выражением новорожденного мангуста, чья мать погибла от укуса кобры; за ней – голубое небо, в которое упирается острым куполом прибрежный храм. На картине, я уже видела это, была радость солнечного дня на побережье и печаль брошенного на каруселях ребенка.

* * *

Все же в те дни я владела многим счастьем, у меня была любовь. Как только папа вышел из Башни и залез в моторикшу у обочины, город перешел в руки к нам с Климентом Раджем. Бабушка больше не останавливала меня. Она старела с каждым днем вместе с нашим ветхим домом. Может быть, она хотела, чтобы я погуляла немного?

В первый же вечер и потом мы ходили на пляж Марина, как все влюбленные, которых когда-либо сводил Мадрас. Мы поднимались на маяк в старинном лифте, где задумчивый лифтер смотрел в стену, чтобы не смущать нас.

Город под смотровой площадкой маяка тек влажным светом. Палатки торговцев внизу, на пляже, рассыпались, как светлячки. От них струился дымок.

– Пожалуйста. Я должен сказать тебе. Я хочу уехать в Эдинбург, там папины друзья, наша диаспора, художники, дизайнеры. Я хочу познакомиться с ними. Я должен поработать там и поучиться, – заговорил Климент Радж на маяке, и я сначала не поняла, о чем он. – Это на несколько месяцев, пока длится виза, а потом мы опять будем с тобой каждый день.

Я сжала решетку, которой был загорожен балкон. Как же так? Все уезжают, одна я должна всегда быть здесь, в Мадрасе.

– Твои новые волосы вьются, а ведь раньше они были прямые, – сказал Климент Радж.

На моей голове стали отрастать кудри. Волосы были еще короткими, но росли крупными жесткими локонами.

Люди, которые тоже смотрели на город, пошли дальше по площадке и скрылись за стеной. Климент Радж оглянулся, убедившись, что их нет, коснулся моей головы и тут же отдернул руку. В мои ноги и живот ударила горячая молния.

– Я хочу показать тебе свои работы, – сказал он.

* * *

Мы спустились с маяка и пошли на станцию. Внизу город не тек, а метался огромными тенями в свете фар. Он источал запах бензина и йода. На станции мне казалось, что все смотрят на нас.

Мы ехали на местном. В распахнутые рты вагонов, старых, выкрашенных коричневой краской, с фанерными скамейками, влетал вечерний ветер. Он кружился по вагону, касаясь одежды людей. Ветер, настоянный на горячем тротуаре, прелом мусоре с берегов городских рек. Мы висели в раскрытом проеме, поезд грохотал по эстакадам, «летающий поезд», так удивлявший меня в детстве. Под нами лежали километры трущоб. Люди на крышах собирали белье, жарили хлеб, кто-то смотрел прямо в вагон. Тысячи незнакомых судеб и жизней касались нас и улетали в бездну.

На одной из станций зашла нищая старуха. Она запела хриплым голосом и притворно зарыдала. Ее песня и слезы, сделанные водой или вызванные луком, пугали, как колдовство. Мне хотелось, чтобы Климент Радж обнял меня, но он сильней высунулся в раскрытый проем, повиснув над городом. Его лицо и волосы ловили ветер. Он улыбался, будто видел кого-то в стремительной темноте.

Мы сошли на Манавели. Колеса застучали по рельсам, эхо разлетелось по бетонным пустотам станции, завыло.

– Я продал свой мопед, несколько папиных ножей, инкрустированных камнями, – сказал Климент Радж, когда стих поезд, – я заплатил одному человеку за визу. Скоро она будет готова.

– Это надежный человек? – спросила я. Я хотела, чтобы человек обманул, и Климент Радж никуда не уехал. Наш наставник Ганеш научил бы его всему. Он знает, как воплощать месиво внутри души в изящную форму. Незачем ехать на другой угол мира, когда дома есть свои мудрецы.

– Очень надежный человек. Один хороший друг дал мне его номер.

Климент Радж был всем для меня: землей и небом, океаном, воздухом, чтобы я дышала. Я решила, что если я не выдержу разлуку, то мне придется покончить с собой. Сейчас это кажется даже смешным. Я выдержу что угодно.

Мы вошли в путаницу лачуг, которые тесно жались к темному зданию станции.

– Пойдем скорее, здесь живут local people[44].

Местные готовили ужин возле дверей, разговаривали, поглядывая на нас. Улочки освещал слабый свет керосиновых ламп из дверных проемов. Люди не закрывали своих жилищ, было видно, как на полу лежат старики и ползают маленькие дети.

– Всех их засуха сюда привела, – сказала я. – Город выпил всю воду вокруг, почвы истощились, в деревнях больше нет работы.

– Я знаю, – ответил он.

Дом Климента Раджа стоял между кварталом белых вилл и муравейником бедняцких хижин, на границе миров. Обычный дом в четыре этажа, с запахом кошек, тряпок и бириани на узкой лестнице, где светильники помутнели от мертвых тел насекомых; с обувью на площадках у квартир, откуда раздавались возгласы вечерних программ.

За фанерной дверью была комната, которую он снимал. Воздух в ней пропах сигаретами и клеем. Несколько человек поднялись со своих мест, поздоровались, склонив головы, и ушли. Сказали, что им надо на ужин в чайную.

Кругом валялись эскизы и краски, на полу некуда было вступить от глины, картона и ватмана, брошенных оригами. Кто-то делал человеческие уши из гипса, гипс был еще влажным. Все стены покрывали карандашные наброски, полки с книгами и смятыми футболками. В этой же комнате стояли плита и раковина, столешница, заставленная посудой. На ней были следы разлитого чая и сломанное на половинки хозяйственное мыло. Возле окна с видом на станцию и шиферные крыши лачуг висела картина без рамы: из вымени женщины-коровы человеческие детеныши сосали молоко.

Он сказал мне: «Твоя одежда. Сними ее. Пока их нет, они могут быстро вернуться». Я подумала, что зря я пришла, здесь слишком ужасно. В комнате даже нет места для людей, только для картона, ветоши, палочек, из которых они делают кисти. Где они все здесь ночуют? Но я так его любила. И люблю до сих пор. Он тоже был сам не свой, тонул в своем внутреннем озере. Убрал с кровати чьи-то рубашки, кувшины, газеты и листы. Он подстелил полотенце со стены на место, где только что сидели эти ребята, и я легла туда. Я подумала, что упаду, как там было узко, подумала,