Залив девочек - Александра Нарин

подступало в рот, я начинала задыхаться. Я только махала руками, чтобы руки помогли сказать. Кожа на моих пальцах слезла, на ее месте росла новая кожа, светлая, почти как у бумажной женщины. Бумажная женщина смотрела на мои пальцы, как на жалостных котят. Руки ничего не могли объяснить. Только рот бы смог.

Женщина говорила с полицейскими. Я поняла, что бумажная хочет одно, а полицейские этого не хотят. Они говорили и говорили на непонятном языке, что у меня загудело в голове. Бумажная – свое, а полицейские – свое. Потом полицейские поняли, что бумажную не победить, она будет всегда хотеть то, что она хочет. Еще бумажная дала полицейскому деньги, взяла меня за руку, и мы поехали на машине.

Раньше, когда я жила в своей деревне, я ходила только пешком в поле и обратно домой. Теперь я знала автобус, знала поезд, знала рикшу и вот узнала полицейскую машину. Я гордилась перед всеми, мимо кого мы ехали. Мы поехали по Канчипураму, а потом по дороге в поле. Я смотрела, не идет ли моя мамочка, а потом уснула.

А когда я проснулась, то оказалась в таком большом городе, что даже невозможно представить. Я думала, самый большой город Канчипурам, но этот город был как много-много Канчипурамов. Там поезда ходили почти по небу, потому что не помещались в этот город. Там и машинам негде было ехать. Машина, в которой мы сидели, стояла и не ехала практически. Все машины гудели, потому что им не было никакого места. Воздух пах грузовиком, на котором в нашу деревню привозили воду. Я не могла понять, зачем нужны машины, если они не едут и все просто в них сидят целый день? Я думала, что нам надо выйти. Или мы всегда так будем сидеть?

Но выйти было нельзя, потому что прямо у дверей стояли другие машины. Я смотрела, что там за люди в них. Люди сидели серьезные, как будто такое важное дело происходит – сидеть в машине. Мне это надоело, я хотела уйти. Я посмотрела, что бумажная тетушка не злая, хоть из какой-то другой страны, и стала лазить по машине, к одному окну, ко второму.

С другой стороны оказался целый автобус детей. Я полезла через бумажную тетушку, от нее сильно запахло цветами, как будто вся пыль и дым ее не касаются. Она меня ласково пересадила и сказала свои непонятные слова.

Дети в автобусе увидели меня и стали смеяться и махать. Они подумали, что меня арестовали. Меня они разозлили. Я хотела показать, что меня не арестовали, и я стала сильней лазить по машине. Полезла к дядюшке полицейскому, чтоб дети увидели – я что хочу, то и делаю, меня никто не арестовывал. Но полицейский сказал:

– Слушай, посиди спокойно. Мне это все уже порядком надоело!

Бумажная ему что-то сказала, а он пробормотал тихо на нашем языке, чтоб бумажная не поняла:

– Совсем с ума сошли с этими американскими правами детей, какие у детей могут быть права?

Потом моя полицейская машина наконец-то стала медленно ехать, стала обгонять школьников в автобусе. Я очень сильно улыбалась этим автобусным, чтоб они поняли в своей голове: я не под арестом! Потом я про них забыла и полезла через бумажную к другому окну. Там было так красиво, столько воды. Я хотела закричать, как было красиво! Я стала ерзать и тянуть бумажную за рукав – посмотри, какая красота!

А она просто погладила меня по голове, будто это какая-то ерунда, еще что-то сказала полицейскому.

Он спросил:

– Ты не отсюда? Ты раньше не видела Бэй?

Я покачала головой. Я хотела смотреть на воду, но ее спрятали высоченные дома.

Потом мы приехали в дом, где я теперь живу. Я не знала, что бывают такие большие дома. Крыльцо и один только этаж как вся наша деревня. Мы поднимались по широким ступеням из камня. Там оказались другие девочки. Никто не был злым. Все меня полюбили, хоть я и ничего не говорю. Я стала учиться в школе, как моя мамочка. Стала жить с другими девочками. Мне сказали, что они мои сестры, сироты. Хотя я же не сирота. Сирота – это если умерли все на свете и только ты сама осталась.

Теперь-то я уже знаю, что бумажная женщина говорила по-английски, это я нарочно так рассказала, чтоб вы знали – раньше я вообще ничего не понимала. У меня не было образования. Сейчас у меня есть образование, потому что я хожу в школу. Бумажная женщина уехала, и мне стало ее жалко. Почему она ездит туда-сюда одна? Родила бы себе ребенка.

Я стала жить с другими девочками, у нас были Грейс, бабушка и Чарита, утром и вечером был еще Леон. Я обратно стала маленькой, потому что на фабрике мне пришлось быть взрослой, все время работать и думать, как быть каждый день, очень сильно следить, чтоб не рвались нити.

* * *

Мне всегда снилась наша деревня, я бегу домой к маме, захожу, а там вдоль стен сидят люди с зашитыми глазами.

Я часто просыпалась мокрой. Мне стелили клеенку на матрас. Раньше я никогда такой не была. Мне стыдно, потому что бабушке, Грейс и Чарите трудно было стирать. Хотя взрослые девочки помогали стирать, и мы сами стирали. Я люблю стирать, меня еще на фабрике старшие девочки научили держать мыло и шоркать.

Меня никто не ругал, в Башне вообще не ругали. Только могли позвать на разговор, Грейс, Леон или бабушка, Чарита никогда. Если позвали на разговор, становилось стыдно, потому что эта жизнь и так легкая: нужно молиться, выполнять учебу, стирать и прибирать. Еще вечером можно посмотреть телевизор. Или девочки поют. Разве это трудная жизнь?

Иногда девочки дрались в комнате за то, кто где будет спать, кто что будет одевать в школу, но редко. Бабушка такое не терпела.

Я любила сидеть одна за большими деревьями, писать в свою тетрадку, вспоминать маму. Играть я не умела. Один раз я сидела в траве, ко мне залез мальчик. Ему столько же лет, сколько и мне. Мы играли, но не так, как играют девочки в какие-то уже придуманные другими игры, а в свое: в город из листьев, в спичечные коробки – у него их целый ящик. И мы складывали дороги. Только с ним я в первый раз играла. Я ничего не говорила, а он все время говорил.

Говорил, что он приехал с бабушкой из другого города, у него такая большая семья, что некоторые