Залив девочек - Александра Нарин

Арухандати

У глаз клубится густой пар, словно кто-то таскает передо мной кастрюлю с горячим самбаром[36]. В этом паре я нахожу детей на ощупь по запахам и голосам. Но я еще умею слышать, и руки мои не сковал артрит. От меня, спасибо Господу, не укроется ничего в доме.

Никто не знает, сколько мне лет, я и сама не знаю. Покойные отец и матушка забыли выписать на меня бумаги, будучи католиками, дали мне индусское имя. Ум мой еще не помутился, хотя все чаще по ночам стали приходить мертвые. Муж, покойник, придет и сидит на кровати, молчит. Я говорю:

– Ну что ты ходишь, Таил, не видишь, сколько у меня дел?

Он посидит и ни с чем отправляется восвояси. За ним я не собираюсь. И не собираюсь лежать и причитать, не буду, как иные старухи, просиживать днями на террасе, глядя на деревья. В этом доме столько дел. Нечего и мечтать об отдыхе на кладбище у церкви Луз[37].

В этом сумасшедшем доме без меня все канет в воду. Мне хватает и одного глаза, еще не заплывшего катарактой, чтобы видеть: мой сын спутался со служанкой, помогая сиротам, как христианин, позабыл о собственной дочери.

Все здесь, в Башне, напоено грехом, потому мы и катимся в преисподнюю. Еще невестка, грешница, таскалась на каждый праздник к тетке. Сколько раз я говорила: «Леон, сынок, нехорошо, Леон, что люди скажут?» Молодые теперь не слышат стариков, будто в ушах у них морская пена. Леон весь пошел в отца, такое же бесхитростное сердце. «Пусть съездит, мама, там ее родня. Почему бы ей не съездить?» Ее так и не нашли, сколько ни мотались в Колачел, сколько ни рыскали по каналам. Тетку, дядю нашли возле дома, в том рве, что стал общей могилой. А от нее – ни одной вещички.

Я привыкла к позору, как привыкла к старости. Мой сын не придумал ничего лучше, как сойтись с замужней прислугой из рыбацкой трущобы.

Я иногда разозлюсь: что же служанка не уходит, ночь уже, у нее дети бегают по улице голодные. Мы не договаривались так, чтоб она у нас жила. В некоторых домах горничные стелют себе на полу, на кухне, там и спят. Ее дом рядом, и это ни к чему.

Я говорю покойнику мужу:

– Таил, посмотри на своего сына, на свою внучку, что мне делать с ними?

Молчит, сидит на кровати. А глаза отвечают: «Успокойся, Арунди, все мы смешаемся за пазухой Бога».

Потом я помолюсь, потушу гнев. Жизнь в нищете – тоскливое дело, а жизнь вдовца – бремя, вот они и сошлись каждый со своей печалью. Чарита помогает нам, как родственница. Это из-за любви к Леону. Ни одна другая служанка не задержалась у нас больше месяца. Кому нужно слушать рев, готовить на ораву, выводить вшей и глистов за ничтожную плату, которую мы можем дать?

Дети часто грязные, дикие, ногти не подстригут, не вымоются как следует. Они же жили на улице, как собачата, грызли, что люди бросят под ноги.

* * *

Леон, наш сынок, разум потерял от счетов за квартиру и поздней любви. Он ищет по телевизору женихов для воспитанниц, а про Грейс забыл. Ее время подошло. Мне, что ли, садиться за телевизор и искать в нем парней для внучки?

– Помнишь, Таил, в наше время тетушки вели переговоры, потихоньку расспрашивали соседей, хорошая ли семья. Помнишь, наши родители решили, что нужно обменяться фотокарточками? Я собралась в ателье, а со мной увязались мои подруги, захотели и себе фотографию. Мы надели вязаные блузы, клетчатые сари[38], сделали высокие прически, как у киноактрис, накрасили губы, подвели глаза. «Где твой ум? – закричала моя матушка. – Что подумает семья жениха?» Она меня умыла, побила расческой по голове, заплела тугую косу. Какая тугая коса у меня была, будто коровий рог.

Помнишь, Таил, ты сказал, получив эту карточку: «Отец, пусть вот она будет моей женой. От слишком изысканной пищи портится здоровье». Покойный свекор ответил: «Разве родители желают тревог детям? Мы и ведем переговоры с семьей этой девушки. Зачем послушной женщине украшать себя? Послушание – вот ее красота». Вы рассказывали это на смотринах, где все смеялись так, будто уже породнились. Старшие люди всегда знают, как правильно. Я бы не желала лучшей жизни, чем жизнь, которую мы прожили.

Все вы ушли на вечный послеобеденный отдых возле церкви Луз. Свекровь, измученная диабетом, свекор, мои матушка и отец, тетушки, дяди, мои подруги с той фотографии для брачных переговоров, наши друзья, с которыми мы ходили на воскресные пикники на пляж Марина или на пляж Эллиот, прихватив с собой транзистор. Ты сам спаял его из каких-то кусочков и проводков. Ты собирал эти осколки по всему Мадрасу. Мы сидели на песке и слушали песни на хинди и родном тамильском. Мы спорили, кто лучше поет. Словно не было у нас других забот! Сейчас молодые держатся поодиночке, а мы любили разговаривать друг с другом.

Мы же скрещивали пальцы и замирали, когда начинался выпуск новостей. Словно совсем близко к нашему кругу на песке подходили войны за Бангладеш, за Кашмир.

Я помню, как ты плакал в волнах залива, когда в Дакке пакистанские солдаты убили профессоров и студентов. Время бушевало: беженцы из Бангладеш, беженцы из Пакистана, тревожные жаркие ночи в ожидании известий. Мы жили у подножия такого вулкана, что даже Кубинский ракетный кризис не произвел на нас впечатления.

С тобой я научилась интересоваться новостями, переживать о родной стране, других землях. Как пылко мы с друзьями обсуждали политику.

Мы тайно боялись: а если идея независимости нашей Индии не сработает? Самолет будущего то отрывался от взлетной полосы, то снова падал. Из Гоа изгнали португальцев, но на северной границе китайцы разгромили нашу армию. Говорили, что в Калькутте владельцы магазинов учат китайский язык.

Ты, Таил, научил меня понимать, что я не просто женщина, чей удел печь хлеб и варить рис, ты увлек меня жизнью. «Мы часть большой истории» – так ты говорил. Вы, мужчины, наши мужья, друзья, братья, научили нас, женщин, которые едва окончили школу, чувствовать себя значимыми.

Если бы не ты, разве взяла бы я на себя бремя воспитывать чужих детей?

* * *

Да, Таил, молодость и есть счастье. Природа наша кипела, тянулась ко всему новому. Дома нам не сиделось. Твоя мама не возражала, если мы погуляем немного: «Покатайтесь, а