Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту - Михаил Александрович Захарчук

дома родного мне не увидеть. А ведь в те времена не существовало такого понятия, как краткосрочный отпуск на родину. Поэтому, не демобилизовавшись в свой срок, я еще на пять лет почти остался в строю. Этого срока я, разумеется, знать не мог, но был придавлен чем-то таким огромным, что даже передать тебе на словах не смогу. Слава богу, однако, быстро оклемался.

А собственно начало войны ознаменовалось для Никулина неудавшейся самоволкой. В ночь на 22 июня на его наблюдательном пункте нарушилась связь с командованием дивизиона. Инструкция требовала немедленно следовать по линии связи до места повреждения. Два бойца из состава дежурной смены тут же отправились к Белоострову и до двух часов ночи выполняли проверочные работы. Вернувшись что-то около пяти утра, доложили: наша линия в порядке. Стало быть, авария – на другом участке.

После завтрака сели, посовещались и решили: по случаю успешной ночной работы, а также с учетом предстоящего воскресенья послать Борунова и Никулина с трехлитровым бидоном на станцию за пивом. Конечно, то была классическая самоволка, поскольку командование батареи в известность об этом походе никто не поставил.

И вот шагают бойцы по пересеченной местности, а навстречу им – старик. «А что, служивые, – спрашивает, – правда война началась?» – «Дед, какая война. Вишь, за пивом идем. С ним сражаться будем».

Уже на самой станции самовольщики убедились: война действительно началась. И пулей помчались на свой наблюдательный пункт. Сержант Крапивин, покуривая на крыльце, строго спросил:

– Ну и где пиво, доблестные красноармейцы?

– Какое к чертям пиво, война началась! Только что Молотов сказал об этом по радио.

Крапивин тут же отзвонил командиру батареи и получил от него команду: «Усилить наблюдение!» В телефонной трубке слышались доклады со всех батарей: «Армавир» готов! «Винница» готова! «Богучар» готов! «Бобруйск» готов!»

Спустя какое-то время в небе появились два звена «Юнкерсов‐88». На бреющем полете они шли с Териок на Сестрорецк. С вышки своего наблюдательного пункта Никулину видна была гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стояла его шестая батарея. Немецкие бомбардировщики шли прямо на нее. Послышались отрывистые звуки залпа пушек. Шестая батарея первой в 115-м зенитном артиллерийском полку открыла огонь по врагу. Как потом оказалось, и первый вражеский самолет сбила соседняя батарея под командованием младшего лейтенанта Алексея Титовича Пимченко. Его наградили орденом Боевого Красного Знамени.

Никулин вспоминал: «Как потом нам рассказывали, ребята после первого боевого крещения, выходя из нервного шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева вначале повернулась не туда, как Кузовков залез под артиллерийский прибор. За годы войны я не раз видел, как люди, вылезая из щелей, стряхивая с себя комья земли и осознавая, что все обошлось благополучно – нет убитых и техника цела, – начинали громко смеяться. А многие изображали в лицах, кто и как вел себя во время боя. В первый же день войны я с грустью подумал о своем чемоданчике, в котором лежали записная книжка с анекдотами, книги, фотография динамовцев, письма из дома и от нее – от той самой девочки, которую я полюбил в школе. Я понимал: о демобилизации и думать нечего. Двое суток мы тогда не спали. Потом с наступлением тишины все мгновенно заснули».

И потянулись монотонные военные дни, один другого трагичнее и безнадежнее. Сводки Совинформбюро лишь добавляли чувства тревожной безысходности. Враг методично приближался к Ленинграду. Никулин по-прежнему нес службу на своем наблюдательном пункте. Со своей вышки он по-прежнему наблюдал бурую гладь Финского залива, Кронштадт, форты и выступающую в море косу. На рассвете однажды заметил отступающие части нашей пехоты. Потом выяснилось: сдан Выборг. Дата запомнилась Никулину потому, что был последний день лета 1941 года. Еще врезалось в память то, что фашисты поначалу Ленинград почти не бомбили. То ли замысел у них был какой-то, то ли руки просто не доходили. Зато интенсивно минировали с воздуха акваторию залива.

Вдоль реки Сестры старики, женщины и подростки рыли противотанковые рвы. По всему перешейку возводились долговременные огневые точки. Уже опытный солдат, Никулин понимал, что предстоит длительная оборона. И действительно, к середине осени военное противостояние стабилизировалось как раз вдоль водной преграды. В то же самое время железное кольцо вокруг Ленинграда неумолимо сжималось. О том, чтобы побывать в городе на Неве, Юра не мог уже даже мечтать, если на станцию за сигаретами можно было выйти только с разрешения командира батареи. Слухи, однако, как им и положено, ширились один страшнее другого. Врожденный оптимист, Никулин не очень-то к ним и прислушивался. Впервые задуматься над трагичностью создавшегося положения заставила его одна уже пожилая женщина. Неведомо какими судьбами она оказалась возле их наблюдательного пункта и попросила хлеба. Сержант Крапивин дал ей полбуханки, и бедолага стала так торопливо есть, словно боялась, что отнимут. Потом, видимо, устыдившись своей невоздержанности, горько заплакала. Когда ее успокоили, рассказала, что в Ленинграде люди уже повально голодают.

Стальные клещи голода

– Из вашей книги, Юрий Владимирович, но более из ваших рассказов нетрудно сделать вывод о том, что в военные годы самым тяжелым испытанием для вас стал голод…

– Пожалуй, да. Страху я тоже натерпелся предостаточно. Но все равно страх – он чаще всего случался коротким, а голод в войну был длинен и, казалось, бесконечен. Весь день ходишь и думаешь о еде. Уснешь, так и снова она тебе снится.

Помню, как после Октябрьских праздников нам резко сократили паек. Старшина при этом предупредил, что отныне мы будем получать хлеб порциями. Красноармеец Борунов возмутился, а старшина заметил: «Ничего, товарищи бойцы, скоро все войдет в норму. А пока что подтяните ремешки». Но с каждым днем хлебный паек все уменьшался и уменьшался. Затем нам сообщили, что второе на обед отменяется. Еще через некоторое время мы уже явственно почувствовали голод. Обычно нам на батарее выдавали по триста граммов хлеба. Потом порция уменьшилась вдвое плюс сухарь граммов на восемьдесят-девяносто. Причем сам хлеб стал сырым и липким, как мыло. На каждого бойца полагалось по ложке муки грубого помола. Ту муку мы отдавали в общий котел, и повар готовил нам болтанку. Без соли. Она тоже почему-то стала жутким дефицитом. Каждое утро у каптерки выстраивалась очередь. Старшина взвешивал каждую порцию с аптекарской точностью, добавляя даже крошки.

Вот получаешь ты драгоценную порцию и начинаешь думать: сейчас съесть или растянуть удовольствие на весь день. Я, наверное, слабохарактерный – съедал сразу. Все разговоры у нас тогда были только о еде.