Золотая чаша - Генри Джеймс

Мегги представляла себе, что было бы, вскочи она сейчас с места и выскажи вслух свою обиду. Как бы все они обернулись к ней, дрожа и бледнея! В ее власти объявить им приговор одной лишь фразой, которую так легко было бы выбрать среди нескольких леденящих душу фраз. Видение вспыхнуло перед ней ослепительным светом и тотчас погасло, сменившись непроницаемой чернотой. Мегги поднялась, отложила журнал и медленно прошлась по комнате, останавливаясь за спиной у каждого из игроков по очереди. Безмолвно и сдержанно она обращала к ним неопределенно-ласковое лицо, как бы говоря, что, хотя и не понимает их сложных дел, но желает им всем только добра. И каждый из них, подняв голову от карт, отвечал ей серьезным до торжественности взглядом; взгляды эти несколько минут спустя она унесла с собой на террасу. Отец и муж, Фанни Ассингем и Шарлотта ровно ничего не сделали, всего лишь посмотрели ей в глаза, но настолько по-разному, что каждый из взглядов представлял собою отдельный эпизод, и это особенно удивительно, поскольку было и нечто общее во всех представших перед нею лицах – каждое из них хранило свой секрет, и все они смотрели на нее как бы сквозь свою тайну, существование которой тщетно пытались отрицать.

От всего этого у Мегги осталось самое странное впечатление. Никогда еще не ощущала она с такой силой обращенную к ней мольбу; положительно, в четырех парах глаз светилась вера в то, что она сумеет что-нибудь придумать, как-то повернуть свои отношения с каждым из присутствующих таким образом, чтобы избавить его или ее от опасности, таящейся в его (или ее) нынешних отношениях с остальными. Они безмолвно возлагали на нее задачу преодоления грозящих им сложностей, и Мегги скоро поняла, почему: ей была уготована роль старинного козла отпущения. Ей как-то случилось видеть такую страшную картинку – на козла нагрузили грехи целого народа и прогнали его в пустыню погибать под непосильным бременем. Разумеется, они не планировали, да это и не в их интересах, чтобы она рухнула под своей тяжкой ношей; напротив, они хотят, чтобы она нашла в себе силы жить, жить дальше им всем на пользу, и по возможности поближе к ним, чтобы ежедневно доказывать вновь и вновь, что они действительно спасены, а она всегда рядом и всегда готова все упростить. Идея о том, что она способна все упростить и что все они могут объединить усилия в борьбе, была пока еще очень смутной, но постепенно приобретала более четкие очертания, подталкивая принять предложенные условия игры, и Мегги никак не могла отогнать ее от себя, прогуливаясь по террасе, где летняя ночь дышала теплом, и даже легкая шаль, которую княгинюшка прихватила с собой, была, пожалуй, совсем не нужна. Сюда выходили несколько высоких освещенных окон, некоторые из них стояли настежь, и полосы света лежали на старых, истертых до гладкости каменных плитах. Вечер был безлунный и беззвездный, воздух тяжелый и неподвижный, поэтому Мегги в своем вечернем платье могла, не боясь прохлады, отойти подальше от дома, в тьму внешнюю, спасаясь от искушения, напавшего на нее внутри, на диване, подобно хищному зверю, норовя вцепиться в горло.

И вот еще странность – по прошествии некоторого времени Мегги заметила, глядя через окно на играющих, что они как будто расправили плечи, почувствовав, что опасность отступила, и от души благодарны ей за это. Очаровательные люди в прекрасно обставленной комнате, а уж Шарлотта, как всегда, блистает горделивой красотой, но все они удивительно напоминают фигурки, разыгрывающие спектакль, причем автор пьесы – она сама. Пожалуй, с такими замечательными фигурками пьеса удалась бы у любого автора, тем более что все они великолепные актеры. Им нетрудно представить любую загадку, какую только пожелается. А главное, ключ к загадке, позволяющий без сучка без задоринки заводить и снова ослаблять пружину действия, этот ключ находится здесь, у нее в кармане – а вернее, в столь критическую минуту крепко стиснут в руке, которую она, расхаживая взад-вперед, прижимает к груди. Мегги дошла до конца террасы, скрывающегося во мраке, затем вернулась и застала остальных на тех же самых местах; обошла вокруг дома, заглянула в гостиную, тоже освещенную, но пустую и оттого словно еще громче кричавшую о разнообразных возможностях, находившихся сейчас во власти княгинюшки. Просторное помещение с роскошным убранством напоминало сцену, ожидающую, когда на ней развернется драма, и сцену эту Мегги могла простым нажатием пружины населить безмятежной ясностью, порядочностью и достоинством – или, наоборот, ужасом, позором, разрушением, такими же безобразными, как бесформенные осколки золотой чаши, которые она из последних сил старалась соединить вновь.

Мегги то ходила, то останавливалась; остановилась опять, заглянув в курительную. На этот раз – как будто это впечатление и остановило ее – в отсутствие соблазна, от которого бежала так поспешно, княгинюшка поняла очень ясно, словно увидела на картинке, почему ей с самого начала удалось не поддаться вульгарному чувству обиды. Глядя на них, она, возможно, пожалела о такой потере; ей хотелось сейчас этой откровенной мстительности, права на гнев, на буйные припадки ревности, на бурю страстей – все эти чувства много значат для других женщин, но для жены ее мужа, дочери ее отца они были так же нереальны, как если бы перед нею вдруг явился пестрый восточный караван, грубо-яркий в лучах палящего солнца, с пронзительными воплями труб, с острыми копьями, воздетыми к небу, так и зовущий присоединиться к общему дикарскому ликованию, но в последнюю минуту сворачивающий в сторону и исчезающий в неведомой дали. По крайней мере, теперь она поняла, почему главный ужас ее почти не затронул – ужас, который, казалось бы, должен исторгнуть крик боли из самой глубины ее потрясенного существа: при виде того, как зло преспокойно расположилось там, где прежде она могла вообразить только добро, как оно прячется позади всего, что притворялось благородством, умом, нежностью. Впервые в жизни ее коснулась фальшь – все равно что наткнуться на незнакомца со зверской физиономией в одном из устланных коврами коридоров собственного дома тихим воскресным полднем. Да-да, невероятно, но она сумела посмотреть в лицо ужасу и омерзению и отринуть их горько-сладкую заманчивую новизну. Зрелище группы людей по ту сторону окна безжалостно назвало все своими именами, обозначив напрямик то единственно возможное иное отношение к происходящему, которое тяжким бременем легло на ее плечи. Удивительное дело: Мегги вдруг сделалось совершенно ясно, что поведи она себя, как любая оскорбленная