Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

– А вы за что сюда попали? – спросил я.

– Мы свидетели того, что вы сопротивлялись милиции, – ответил один из них, – думали, быстро все закончится, а вот уже почти два часа, дома небось волнуются, куда мы делись.

– Где ж вы видели, что я сопротивлялся?

– Я видел, что вы спорили, а когда вас взяли за руку, то вы пытались ее вырвать.

– А откуда вы знали, что это милиция? Они были в штатском и не предъявляли удостоверений. Да и «Волга» была не милицейская, без красной полосы.

«Свидетели» молчали.

«Значит, готовили арест на десять суток, – подумал я, – а то и больше». Сопротивление милиции наказывается штрафом или арестом на 10–15 суток, а при серьезных случаях – ограничением свободы на срок до года. Эту статью Уголовного кодекса я знал, ее нередко применяли для тех, кто собирался возле зданий судов, где шли политические процессы.

Минут через десять опергруппа вернулась. «Главный» сел напротив меня и спросил более вежливым тоном, чем прежде:

– Как вы отнесетесь к тому, что мы предложим вам покинуть сегодня Киев и вернуться домой?

Я стал настойчиво возражать, объясняя, что мое внезапное исчезновение вызовет беспокойство у моих иностранных коллег. Президент Международной ассоциации уже знает, что я в Киеве, и я встречался с коллегами из США. Это создаст трудности и для Чеботарева.

– С Чеботаревым мы этот вопрос согласуем, – ответил «главный» и вышел.

Через некоторое время он вернулся и сказал:

– Чеботарев сейчас заканчивает доклад. После этого его вызовут из президиума и поговорят.

– По телефону?

– Нет, туда поехал наш человек.

Минут через тридцать «главный» сказал:

– Ну вот, скоро все кончится, Чеботарева пригласили для беседы.

Через некоторое время все оперативники вышли для совещания. Минут через пятнадцать они вернулись, и «главный» сказал почти весело:

– Ну вот теперь все, придется вам уехать. Вы как предпочитаете – поездом или самолетом?

Я стал возражать, сказав, что лучше подождать до понедельника. Высылка такого рода противоречит законодательству.

– Решение о выезде из Киева окончательное, оно согласовано на всех уровнях, изменить его уже нельзя, – ответил «главный», сделав ударение на слове «всех».

– Но ведь я могу сегодня уехать, а завтра прилететь обратно в Киев, – упорствовал я.

– Этого делать не советую. Если снова появитесь на конгрессе, то все повторится. Может быть, и с осложнениями.

– Но ведь инцидент получит огласку. Зачем это нужно?

– Не беспокойтесь, никаких разговоров не будет. Если кто и начнет говорить, то сразу прекратит.

– Что ж, пожалуй, я предпочел бы поезд. Сейчас уже поздно и дождь.

Через пятнадцать минут мне сказали, что скоро принесут билет на ночной экспресс. Неожиданно вошел еще один сотрудник в штатском, в руке у него был мой чемодан.

– А вот и ваши вещички, – сказал он, – проверьте, все ли на месте. На всякий случай мы составили полную опись.

Я понял, что он разочарован. В моем чемодане были лишь одежда, туалетные принадлежности и бумага. Все печатные материалы имели отношение только к проблемам старения и продления жизни. По их сценарию, очевидно, предполагалось, что я привезу в Киев разный самиздат – это дало бы возможность обвинить меня в распространении клеветы по статье УК 190.1. Кстати, мой киевский знакомый в своем письме просил привезти ему кое-что из самиздата. Возможно, что он уже сотрудничал с КГБ. Поэтому оперативники знали и его адрес. За мной явно следили несколько дней, возможно от самого Обнинска. В день моего отъезда в Киев мне неожиданно позвонили из обнинского отдела КГБ и попросили зайти для важной беседы, связанной с приглашением из Лондона. Я ответил, что уезжаю в Киев на Геронтологический конгресс и смогу прийти лишь после возвращения. Мой телефонный собеседник (я его знал еще с времен работы в Институте медицинской радиологии, он беседовал со мной дважды, приходя в лабораторию) спросил: «Так прямо сразу и уезжаете?» Я ответил, что не сразу, а через несколько часов вечерним поездом. Скрывать эту поездку не было причин.

Со мной на вокзал поехали трое оперативников. Отправляли меня на ночном экспрессе «Киев», который следовал до Москвы лишь с одной остановкой. Дойдя до первого вагона, «главный» поздоровался с проводником. «Вот и мы», – сказал он и вручил проводнику билет. Создалось впечатление, что между ними все уже было согласовано заранее. У КГБ, по-видимому, в каждом поезде был «свой» проводник и свободные места «на всякий случай» в мягких вагонах. В поезде меня никто не сопровождал, я ехал один в двухместном купе. Когда поезд тронулся, оперативники помахали мне на прощание. Я заказал у проводника чай и печенье, после чая принял снотворное и проспал до Москвы. Около часа дня я уже был в Обнинске.

А между тем в Киеве

Не встретив меня на открытии конгресса 2 июля, Дэвид Гершон первым поднял тревогу, сообщив о своих опасениях Хейфлику, Шоку, прибывшему в Киев лишь 3 июля Стрелеру и другим коллегам. Наибольшее беспокойство выражал Хейфлик, мы с ним расстались незадолго до открытия конгресса, условившись встретиться снова на банкете после докладов. Быстро сформировалась обеспокоенная происходящим группа из пятнадцати геронтологов (из Израиля, Италии, Австралии, Канады, США и Великобритании). В цитированной выше книге Натана Шока он пишет:

«Некоторые делегаты видели, как д-р Медведев был схвачен, как им показалось, полицейскими в гражданском и впихнут в черный лимузин перед дворцом “Украина”…

Некоторые делегаты хотели передать Чеботареву ультиматум: либо Медведеву будет предоставлена свобода присутствовать на конгрессе, либо значительное число членов конгресса, в основном из США, Великобритании и Израиля, покинут конгресс в знак протеста» (p. 183).

Чеботарев, однако, уверял Шока, что ничего не знает о судьбе Медведева.

Я, находясь уже в Обнинске, был уверен, что мое исчезновение будет замечено и создаст немало проблем. Мои друзья, знавшие и о психиатрической госпитализации в 1970 году, могли опасаться худшего. Нужно было сообщить о случившемся и о том, что я, во всяком случае, у себя дома. Поздно, около одиннадцати вечера, я решил послать телеграммы-молнии Шоку, Хейфлику и Гершону, благо знал названия их гостиниц. Телеграфное отделение в Обнинске работало круглосуточно. Тексты я писал по-английски, латинский алфавит можно было использовать в телеграммах и внутри СССР. Гершону я написал, как принято в телеграммах, без знаков препинания и заглавных букв:

«дорогой дэвид сожалею что не могу присутствовать на конгрессе в связи с некоторыми делами возникшими после встречи професс киднэпером жорес».

«Kidnapper» на английском означает «преступник, захвативший заложников». «Професс» – мое сокращение от «профессор» – Гершон правильно перевел как «профессиональным». Ему было