Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

немецкий журнал «Югенд» опубликовал стихотворение австрийского поэта Рудольфа Грейнца на ту же тему. В апреле 1904 г. оно было напечатано в России в переводе Е. Студенской, а затем положено на музыку военным капельмейстером А.С. Турищевым. Так родилась песня «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», широко известная в России и поныне.

Но оставим на время оценки, комментарии, прогнозы и иные идейно-информационные споры и вернемся к событиям в Сеуле в первые дни войны.

28 января (10 февраля) японский посланник Хаяси Гонсукэ через французского поверенного в делах передал Павлову требование Токио о том, чтобы русская миссия немедленно покинула Корею. Официальный Петербург, а вслед за ним российская и вся мировая, сочувствовавшая России, печать обратили внимание на вызывающе неправовой характер этого демарша сразу, как только узнали о нем. Согласно принятым международным нормам, Япония не имела права вводить войска на территорию нейтрального государства и уж тем менее высылать из него кого-либо из иностранцев, включая российских дипломатов. Впоследствии официальный Токио оправдывался тем, что высадил десант якобы с ведома корейского императора. Однако, по синхронным событиям сообщениям японской прессы (“Japan Times”), на первой после высадки десанта аудиенции у Коджона, состоявшейся 9 февраля, японский посланник вместе с военным атташе генералом Иджичи «объяснили его величеству действия императорского правительства по посылке войск в Корею». После этого, сообщал сеульский корреспондент газеты “Asahi”, Хаяси направил корейскому правительству ноту, в которой констатировал: «убедившись в том, что Корея не в состоянии защитить себя от русской агрессии, Япония решила положить ей конец без посторонней помощи (single-handed)»[880]. В общем, как корейский император, так и его правительство были просто поставлены перед фактом японской оккупации, которую они не только заранее не санкционировали, но, напротив, предвидя, старались предотвратить[881].

В том же позднейшем официальном разъяснении Токио и столь же «основательно» утверждалось, что решение покинуть страну Павлов-де принял самостоятельно и добровольно. В ответ петербургский «Правительственный вестник» опубликовал как цитированное уже не раз первое после отъезда из Кореи донесение Павлова Ламздорфу, так и тексты нот, которыми обменялись французский поверенный в делах, японский представитель и российский посланник в Сеуле накануне своего вынужденного отъезда из страны[882]. «Отныне, с опубликованием этого столь спокойного и в то же время столь безжалостного для японцев документа, – вполне основательно констатировало “Новое время”, – все вопросы вины и ответственности становятся окончательно и бесповоротно выясненными. Ни споры, ни опровержения впредь невозможны»[883]. Действительно, к обстоятельствам выдворения Японией официального российского представителя из нейтрального Сеула японская пропаганда более не возвращалась, что, однако, не помешало юрисконсульту токийского МИД через несколько лет после окончания войны реанимировать легенду о «добровольном» выезде русской миссии из Кореи[884].

«Считая, что дальнейшее пребывание мое в пределах Кореи … было бы несовместимо с достоинством русского представителя, – отреагировал на требование Хаяси Павлов, – я решил покинуть Корею без малейшего замедления». Весь следующий день ушел на сборы, а главное – на переговоры с японцами об условиях выезда. Российский посланник сумел настоять на том, чтобы эта процедура была обставлена достойно великой державы и меньше всего походила на бегство. Послушаем дальше его рассказ:

«Ровно в 8 часов утра 30-го января мы выступили из миссии. Я шел впереди; непосредственно за мною следовал наш морской десант и казаки, в строю, при оружии, с лейтенантом Климовым во главе; затем шли остальные члены миссии и русская колония. Вдоль улиц от ворот миссии до вокзала железной дороги были расставлены непрерывной линией японские жандармы и полицейские, отдававшие нам честь при нашем проходе. Все частные японцы распоряжением японской полиции были совершенно удалены из этой части города[885]. Когда мы приблизились к станции железной дороги, выстроенный против нее японский почетный караул в составе одной роты взял на караул, на что нашею охранною командою было отвечено тем же. На дебаркадере нас ожидали все члены сеульского дипломатического корпуса, в том числе и японская миссия в полном составе. Приготовленный заранее экстренный поезд отошел в 8 час. 20 мин. …В Чемульпо на станции железной дороги и затем на пристани была повторена та же церемония, как в Сеуле. Все произошло в полном порядке. В Чемульпо к нам присоединились наш вице-консул надворный советник Поляновский со всею русскою колониею этого порта».

Сеульский корреспондент лондонской “Daily Mail”, наблюдавший сцену отъезда российской миссии с начала и до конца, писал: «Это было прощание г-на Павлова. Всего неделю назад русский посланник был здесь самым оберегаемым и могущественным человеком, огромный дворец которого, построенный на холме внутри городских стен, возвышался над остальными зданиями … За одну ночь власть выскользнула из его рук, и провозвестником этого стали дымящиеся орудия и горящие корабли в Чемульпо … “Это похороны, – прошептал один из присутствовавших дипломатов. – Для полного сходства не хватает только катафалка”»[886].

«С пристани, – продолжает российский посланник, – мы были доставлены на крейсер “Паскаль” военными шлюпками с последнего и с английского крейсера “Talbot” … 1-го февраля командир крейсера “Паскаль” получил от французского адмирала телеграфное указание в том смысле, что находящиеся на крейсере русские военные команды должны быть безотлагательно доставлены на нем же в Сайгон … Капитан Сенэс решил сняться с якоря на следующее же утро и идти прямо в Сайгон с заходом лишь в Шанхай, дабы высадить здесь меня со всем составом императорской миссии, нашего вице-консула и русские колонии Сеула и Чемульпо»[887]. Рано утром 3 (16) февраля 1904 г. французский крейсер покинул Чемульпо. Плавание его было недолгим, и уже на следующий день Павлов вместе со своими сотрудниками оказался в Китае, о чем сразу же известил Петербург. 8 (21) числа министр Ламздорф, ссылаясь на то, что русско-корейские отношения «не были прерваны официально, а лишь временно затруднены», распорядился, чтобы посланник в Корее оставался на Дальнем Востоке в прежнем статусе ждать указаний, «избрав местом пребывания Шанхай»[888]. Ожидание нового назначения продлилось без малого два месяца.

Пока камергер Павлов вынужденно бездействовал в Шанхае, Корея была оккупирована тремя японскими дивизиями. Спустя несколько недель японские войска, несмотря на весеннюю распутицу, делавшую здешние дороги непроходимыми, достигли левого берега реки Ялу, пограничной с Китаем. 8 апреля 1904 г. посланник Хаяси поздравил Коджона с тем, что «на корейской земле нет более русских войск» и все его владения «находятся под охраной японской армии»[889].

С момента высадки японских войск на полуострове прошло совсем немного времени, а корейские власти имели уже целый список серьезных претензий к японской военной и гражданской администрации, поведение которой нередко было вызывающе оскорбительным для всех корейцев, начиная от рядовых подданных Коджона и кончая самим монархом и