Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

членами его семьи. С первых дней оккупации японские представители настаивали на скорейшей отмене всех российско-корейских договоренностей, и поскольку Коджон упорно сопротивлялся, в начале апреля 1904 г. устроили в его дворце пожар, причем корейский монарх не погиб только по счастливой случайности. Выдержав трехмесячную «осаду», Коджон уступил в этом вопросе лишь в мае 1904 г. и, если верить очевидцу (французскому поверенному в делах в Сеуле виконту де Фонтенэ), только когда убедился, что «дальнейшее сопротивление поведет к насильственному лишению его трона, может быть к лишению жизни»[890].

В конце июня того же года перечень других японских бесчинств корейский император через Павлова переправил Николаю II. В нем значилось: «Японцы силою захватили земли и поля, принадлежащие младшему сыну императора; японцы захватили все рыбные промыслы у берегов Кореи; они домогаются признания за ними права устроить военный порт на острове Каргодо; они принудили корейское правительство принять японских советников; они требуют устройства по всей стране японской полиции и содержания во всех корейских городах японских гарнизонов; совсем недавно они ослепили, а затем умертвили двух корейских губернаторов»[891]. Тогда же (в июне) японцы потребовали передать им все вообще невозделанные корейские угодья для нужд японской колонизации, причем, по словам французского дипломата, это требование вызвало «наиболее сильное негодование в народе»[892]. От японцев отвернулись даже те, кто связывал с японской оккупацией ограничение власти императора и проведение демократических реформ в своей стране. 21 июля 1904 г. на центральной площади Сеула состоялся 5-тысячный митинг протеста, на который японские власти ответили арестами; тогда же в корейской столице было введено военное положение. Обстановка массового недовольства насилиями японцев и их открытыми посягательствами на корейский суверенитет позволила Павлову и его сотрудникам развернуть на полуострове разведывательную и подрывную работу, главным объектом которой стали японские оккупационные войска.

«Шанхайская агентура»

В преддверии войны с Россией японские военные разработали план активно-наступательных действий в Маньчжурии и впоследствии пунктуально ему следовали. Российские штабы готовились к кампании вяло. Сначала в Петербурге этому вопросу вообще не придали значения и разработку соответствующего плана перепоручили штабу Приамурского военного округа и только накануне конфликта взялись за дело самостоятельно. В результате родился документ, который отводил войскам пассивно-оборонительную роль – в случае нападения японцев им следовало защищать Порт-Артур и Южно-Уссурийский край[893]. Ясного осознания своих целей в назревавшем конфликте в Петербурге так и не возникло, все затмевала уверенность в собственном военном превосходстве и в том, что, как не раз говаривал российский император, микадо начать войну «не посмеет». Исходя из этого и, похоже, искренне не желая вооруженного конфликта, в своих предвоенных телеграммах Алексееву царь настаивал, чтобы «инициатива принадлежала японцам». Сам же наместник, давно убежденный, что война с Японией неизбежна, полагал, что «“первый удар” должен быть нанесен нами», «дабы предупредить таковой со стороны японцев»[894]. Император это предложение отклонил, а на совещании по «японскому вопросу», состоявшемся утром в понедельник 26 января (8 февраля) 1904 г., т.е. сразу после разрыва дипломатических отношений, окончательно и твердо решил «не начинать самим»[895]. Наместнику Алексееву было указано: «если японцы начнут военные действия, не допускать высадки на западном берегу Кореи, севернее 38-й параллели. Высадку в южной Корее и в Чемульпо допускать. Продвижение японских войск в Северную Корею не считать за начало войны». Ходатайство наместника о немедленном начале мобилизации осталось без ответа[896].

В конце февраля 1904 г. с санкции царя министр иностранных дел предписал Павлову возглавить дипломатическую канцелярию главнокомандующего Маньчжурской армией[897]. Не успел тот выехать к месту назначения, как телеграф принес новое распоряжение. Оказалось, работе у Куропаткина воспротивился Алексеев, который уже выхлопотал «высочайшее» разрешение на его перевод в Мукден, в свою, наместника, ставку. 15 (28) марта Павлов вместе с секретарем сеульской миссии П.Г. Кербергом, консулом З.М. Поляновским и штабс-капитаном Н.Н. Бирюковым отправился из Шанхая сначала пароходом в Чифу, а затем и также морем – на север Китая. Остановившись в Пекине и передав своих подчиненных «на усиление» здешней российской миссии, Павлов направил стопы к наместнику, но до Мукдена так и не доехал. По дороге, в Дашичао, он неожиданно повстречал Алексеева на пути в Порт-Артур, куда его и сопроводил. «Адмирал Алексеев, – рассказывал он позднее графу Кассини, – отнесся ко мне с прежнею любезностью и вниманием; каждый день вел со мной длинные, по-видимому, самые задушевные разговоры, но … никакого определенного положения и работы мне не давал. Наконец, в один вечер он откровенно высказал мне, что возбудил вопрос о назначении меня в его распоряжение исключительно для того, чтобы не состоялось мое назначение к Куропаткину … он думает, что и вообще мне находиться в Маньчжурии нет серьезных оснований и что, по его убеждению, я могу быть гораздо полезнее для дела, оставаясь в его распоряжении, но живя в Шанхае, где мне могла бы быть поручена вполне определенная деятельность, главным образом, по организации собирания и объединения секретных сведений о действиях японцев»[898]. Этот разговор, который определил не только службу камергера на ближайшие годы, но во многом – и всю его дальнейшую карьеру, состоялся в Порт-Артуре 3 (16) апреля 1904 г.

«По всестороннем обсуждении с наместником вопроса о могущей представиться для меня деятельности при главной квартире выяснилось, что мое присутствие в Мукдене, вероятно, потребуется не ранее сентября, – телеграфировал Павлов Ламздорфу на следующий день. – До того времени генерал-адъютант Алексеев полагал бы наиболее целесообразным командирование меня в Шанхай с тем, чтобы я … организовал в более широких размерах дело добывания и доставления наместнику и командующему армией и флотом возможно точных секретных сведений о происходящем в Японии и Корее, особенно в отношении военного положения». К телеграмме Павлова наместник присовокупил: «Считаю весьма полезным и необходимым испросить высочайшее соизволение по возложению на него особенного поручения». 5 (18) апреля в Порт-Артуре был получен ответ из Петербурга. «Государю императору, – сообщал Ламздорф, – благоугодно было высочайше одобрить высказанные посланником в Корее соображения и соизволить на отъезд ДСС Павлова в Шанхай для выполнения проектированных поручений».

Таким образом, план Алексеева утверждался императором и получал статус «высочайшего повеления», иными словами – признавался поручением чрезвычайной государственной важности. Как это ни парадоксально, но если верить только что цитированному письму Павлова Кассини, своим рождением «шанхайская агентура» оказалась обязана не предусмотрительности и государственной мудрости императора и его наместника на Дальнем Востоке, а, главным образом, личной неприязни последнего к генералу Куропаткину. Так, экспромтом, под воздействием случайных обстоятельств в высших эшелонах российской власти принимались важнейшие решения, таков был уровень государственного мышления тогдашних верховных правителей России. Нельзя, однако, не признать, что найденная кадровая комбинация