Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

7 (20) апреля Алексеев утвердил инструкцию Павлову как руководителю «шанхайской агентуры». «На Ваше превосходительство, – говорилось в ней, – возлагается обязанность, избрав местом Вашего пребывания г. Шанхай, организовать и объединить дело собирания секретных сведений относительно положения дел в Японии и Корее с точки зрения военных операций, финансового состояния и вообще всего, что могло бы представлять для нас существенное значение в связи с настоящими обстоятельствами. На Вас же имеется в виду возложить руководство по приведению в исполнение некоторых других специальных секретных поручений». Столь скупо распространившись на тему о задачах вновь учреждаемой службы, адмирал продолжал: «Вам будет оказано полное содействие наших военных агентов в Шанхае и Тяньцзине, а равно также агента нашего Министерства финансов в Шанхае, с коими одновременно с сим будет сделано на этот предмет соответствующее сношение. Равным образом Вам надлежит лично ознакомить нашего посланника в Пекине с подробностями возложенного на Вас дела и условиться с ним относительно установления совместного с Вами образа действий со стороны нашего Генерального консула в Шанхае и прочих наших консульских агентов в Китае».

Таким способом предполагалось обойти затруднения, связанные с амбициями и межведомственными трениями российских должностных лиц, которые уже находились в Китае. Однако на деле их ожидавшееся «полное содействие» Павлову не состоялось, и такие ключевые фигуры, как посланник в Пекине П.М. Лессар и военный агент в Шанхае К.Н. Дессино, приняли его в штыки, усмотрев в его назначении покушение на собственную «роль». Лессар, накануне произведенный в тайные советники, открыто опротестовал появление «второго российского посланника в Китае». Министру Ламздорфу удалось успокоить его только обещанием запретить Павлову оперировать севернее Шанхая. Понятно, что в таких условиях о продуктивном сотрудничестве с ним речи быть не могло. 7 (20) апреля 1905 г. 54-летний Лессар скоропостижно скончался[899], и взаимоотношения пришедшего ему на смену Д.Д. Покотилова и руководителя «шанхайской агентуры» приобрели совершенно иной, конструктивный характер. Хитрец же Дессино ограничился тем, что, по словам Давыдова, «уклонялся от прямого содействия» Павлову, ссылаясь на «отсутствие прямого распоряжения, адресованного ему, Дессино, от своего начальства»[900]. Правда, другие официальные представители России в регионе в дальнейшем ревностно трудились во благо вновь созданной «разведочной службы». Большим подспорьем для Павлова явилось и сотрудничество некоторых здешних представителей иностранных государств, особенно Франции.

Воспользовавшись моментом и явно не надеясь на собственный разведывательный аппарат, в начале апреля 1904 г. свои пожелания камергеру изложил и генерал-лейтенант Я.Г. Жилинский, начальник штаба наместника. Его интересовали сведения о ходе мобилизации японских войск, численности и вооружении армий противника, ситуация с их продовольствием и транспортировкой в Маньчжурию и Корею, настроения в высшем командовании Японии и т.д. Самым красноречивым из 12-ти сформулированных им пунктов был 8-й: «Намерены ли японцы ожидать нашего наступления в Корею или же они сами рассчитывают наступать на Маньчжурию?»[901]. Трудно представить более очевидных доказательств недееспособности военной разведки, чем эти «пожелания» начальника полевого штаба.

Впрочем, неосведомленность Жилинского легко объяснима. «Попечением» российских военных агентов в Сеуле, к моменту начала боевых действий в Корее, например, у России секретных агентов не оказалось вообще. На прямой телеграфный запрос от 31 января (13 февраля) 1904 г. генерала Н.П. Линевича (тогда – командующего войсками Приамурского военного округа) «имеются ли [в] Корее наши тайные агенты, где именно, [в] чьем ведении, сохранено ли сообщение с Кореей», генерал-квартирмейстер штаба наместника констатировал: «Начатая уже нашими агентами разведка Кореи прервана объявлением войны и теперь агентов нет». О положении дел в Сеуле штаб информировал Линевича по сообщениям зарубежной печати[902]. Не намного лучше был организован сбор разведывательной информации российскими представителями в Китае. «Разведочная сеть на Дальнем Востоке, – констатировал Давыдов в мае 1904 г., – поставлена весьма слабо. Все мы, агенты различных ведомств, собираем сведения совершенно случайным образом, не имея никакой организации и связи между собой. В этом отношении японцы могли бы служить нам превосходным примером, так высоко у них поставлена разведочная часть»[903].

Ближайшее окружение наместника по подбору людей и царящей атмосфере, фактически, представляло собой «высочайший» двор в миниатюре. Оно произвело тягостное впечатление даже на Павлова, который, по собственному признанию, «всегда был раньше одним из самых горячих поклонников» Алексеева и в марте 1904 г. ехал на встречу с наместником «с радостью и крепкой верою в него». «Я должен был увидеть в нем такие черты, которые в мирное время были малозаметны и весь вред которых теперь слишком ясно обнаружился, – констатировал он в уже цитированном письме графу Кассини. – Я говорю о систематическом стремлении Алексеева устранять от себя все сколько-нибудь даровитое, окружать себя исключительно людьми ничтожными, лишенными всякой инициативы, всякой энергии, всякой тени самостоятельности. Таков весь теперешний состав его штаба … Безличный Плансон, такой же безличный, как … генералы Жилинский и Флуг, как все вообще ближайшие помощники Алексеева … Тяжелее всего эта черта Алексеева отразилась на флоте. Грустно думать, что в момент разрыва у нас на всей эскадре не было ни одного сколько-нибудь даровитого адмирала. Несчастный Старк, добрейший человек, честный работник – но полная бездарность; князь Ухтомский[904], которого я давно знаю еще как командира, знаменитый своей растерянностью, ненаходчивостью, неумением справляться с кораблями даже при самых обыкновенных обстоятельствах, служивший почти посмешищем как для офицеров, так и для команд … Неудовлетворительность адмиралов естественно сказалась и на остальном личном составе флота, особенно на духе офицеров. Сколько тяжелого, безотрадного пришлось мне самому увидеть и услышать в этом отношении за 10 дней, проведенных в Артуре». Ответственность за увиденное камергер возложил лично на наместника: «в очень многом вина ложится на Алексеева», – писал он в том же письме[905].

В первые месяцы войны русское командование бродило в потемках и не имело достоверных данных ни о численности японской армии в Маньчжурии и Корее, ни о планах ее руководства, ни о ситуации в самой Японии. Военно-разведывательный аппарат бездействовал, связи с Японией прервались, секретная агентура практически отсутствовала[906], а та, что сохранилась, сведений дать не могла. «Все письма в Японию и оттуда вскрываются и прочитываются, причем многие письма не доставляются вовсе по назначению, а другие доставляются с опозданием в один и два месяца, – докладывал Давыдов министру финансов Коковцову. – Шифрованные телеграммы не передаются вовсе и не принимаются к отправке. При таком положении немыслима правильная доставка сведений»[907]. Не спасал и анализ японской печати, которая, как позднее признавала “Japan Times”, с первых дней войны «получила беспрекословное приказание правительства: хранить в тайне все, что касается организации, мобилизации и передвижения морских и сухопутных сил родины»[908]. В общем, ситуация была почти катастрофической. «Адмирал показывает мне карту… – записал