Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

как и отличительными знаками, установленными Женевской конвенцией (о Красном Кресте) не допускается”. Не менее категорично высказываются по тому же предмету и Американские инструкции 1863 г. Ст. 65 гласит: “Употребление знамени или иной национальной эмблемы неприятеля с целью ввести последнего в заблуждение во время боя признается актом вероломства, который лишает виновного всякого права на защиту законом военного времени”». «Эти постановления не могут быть неизвестны Японии, – заключала газета, – т.к. в Гаагской конференции принимали участие и ее представители»[820], и это было правдой.

Вероятно, понимали это и японские журналисты – токийская печать о разрыве дипломатических отношений с Россией и отзыве из Петербурга посланника Курино сообщила только 9 февраля[821]. Об атаке же миноносцами адмирала Того русских кораблей на рейде Порт-Артура японский читатель узнал лишь 12 февраля, т.е. на четвертый день после самого нападения (при этом все детали этой атаки были представлены тенденциозно и с огромным количеством неточностей). Ясно, что до публикации манифеста микадо об объявлении войны (который, напомню, появился лишь 10 февраля) сообщать даже своему читателю о фактически начавшихся боевых действиях было не вполне удобно.

С развернутым доказательством того, что сам по себе разрыв дипломатических отношений не тождествен объявлению войны, в печати выступил юрисконсульт российского МИД профессор Ф.Ф. Мартенс, мировой авторитет в вопросах международного права (в начале февраля его статья на этот счет была опубликована во французской «Figaro», а немного позже – и в петербургском «Новом времени»). Действия Японии российский правовед охарактеризовал как «заранее и давно обдуманный и без стеснения исполненный маневр “недобросовестной войны”», который «невозможно считать корректным с точки зрения обычаев, усвоенных цивилизованными европейскими и американскими народами»[822]. 9 (22) февраля 1904 г. министр Ламздорф циркулярно предписал российским представителям за рубежом передать руководству стран пребывания официальный протест российского правительства относительно «самого возмутительного попрания» Японией «общепринятых постановлений, определяющих взаимные отношения между цивилизованными государствами», которое она, по мнению Петербурга, демонстрировала с самой «минуты разрыва»[823]. Такую оценку сразу поддержали французские правоведы-международники, особенно активно – Эдуард Клюне (E. Clunet) на страницах пророссийской «Revue Russe».

В британской и американской печати оппонентами российско-французской точке зрения по этому вопросу выступили военные, журналисты, политики и правоведы. Сами японцы в возникшей полемике первоначально оказались вынуждены прибегнуть к демагогическим приемам. «Если бы мы неожиданно атаковали действительно миролюбивую страну, это и в самом деле явилось бы возмутительным нарушением международного права… – говорил барон Суэмацу в апреле 1904 г. в интервью нью-йоркскому корреспонденту, – но весь мир знает, что делала Россия прежде, чем начались военные действия»[824]. «Если Россия оказалась неподготовлена к войне, – в тон Суэмацу утверждала “New York Times”, – это ее собственная вина»[825]. В концентрированном виде эту точку зрения сформулировал военный журналист Фредерик Палмер, когда в конце 1904 г. писал: «Япония начала военные действия по собственной инициативе. Она тщательно выбрала час для первого удара. Возможно, она рассчитывала застать Россию врасплох, но нет оснований полагать, что Россия должна была позволить ей сделать это. Япония действовала в точном соответствии с буквой закона. Россия годами наживала капитал на обещаниях, Япония нажила его на внезапном решительном действии»[826].

Иначе рассуждали специалисты-правоведы, которые теперь стали подчеркивать «необязательность» самого акта объявления войны[827]. В 500-страничном фолианте, посвященном вопросам международного права в русско-японской войне, американские юристы Ф. Смит (F.E. Smith) и Н. Сибли (N.W. Sibley) приходили к выводу, что поскольку «объявление войны желательно, но необязательно, совершив нападение до ее объявления, Япония не нарушила никакого закона». При этом американцы ссылались и на текст японской ноты о разрыве («невозможно порицать Японию, если Россия не смогла понять подлинного смысла выражения “предпринять независимые действия”», – писали они), и на оборонительный характер действий Японии в ответ на угрозу с севера, и на «первый выстрел» в войне, который якобы был сделан русской канонерской лодкой «Кореец» по кораблям японской эскадры близ Чемульпо днем 8 февраля[828] (к этим событиям мы еще вернемся). Профессор Йельской школы права Теодор Вусли (Th.S. Woosly) заявил, что «в современных условиях объявлять войну необязательно», «она начинается с момента самого конфликта», а потому «в атаке японскими миноносцами русских кораблей в Порт-Артуре не было ничего вероломного или неверного»[829]. Декан Школы политических наук Колумбийского университета Джон Бергесс (J.W. Burgess), сославшись на опыт своей страны («в наших конфликтах с Мексикой и Испанией военные действия начинались до объявления войны»), указал, что «никакого международно закрепленного и утвержденного закона о формальном объявлении войны не существует вообще», и закончил уже знакомым заклинанием: «в атаке японскими миноносцами русских кораблей в Порт-Артуре не было ничего вероломного или неверного»[830]. Британский генерал сэр Фредерик Морис (F. Maurice) на страницах журнала “Nineteenth Century” доказывал, что история международных отношений двух последних столетий «не дает оснований утверждать, что современные нации обязаны предупреждать другие страны о грядущей войне»[831].

В итоге вопрос увяз в международно-правовых спорах и окончательного, всеми признанного, разрешения так и не получил. По сей день стороны остаются при своем мнении: отечественные авторы писали и пишут о японском «вероломстве»[832]; японские же историки убеждены, что ни ввод войск в Корею, ни нападение на порт-артурскую эскадру без объявления войны не являлись нарушением их страной тогдашних норм международного права (некоторые при этом рассматривают ночную атаку Порт-Артура как удачный тактический прием, который японцы с еще большим успехом применили почти 40 лет спустя при Перл-Харбор[833]). Западные мемуаристы и исследователи, как правило, предпочитают обходить эти международно-правовые вопросы стороной, ограничиваясь общим указанием факта начала войны Японией без ее формального объявления. Лишь академически бесстрастный Джон Уайт нашел «недостаточными» (inadequate) контраргументы Токио в ответ на обвинения со стороны Петербурга в нарушении международно признанных правовых норм[834].

Современная интересующим нас событиям британская, а вслед за ней почти вся американская и западноевропейская печать события на внешнем рейде ляодунской твердыни расценила как блестящую операцию, в которой «японские офицеры выказали себя достойными союза с английским флотом, имеющим величайшие морские традиции во всей истории»[835]. «Японский военно-морской флот, – писала по горячим следам “Times”, – начал войну актом бесстрашия, которому суждено занять почетное место в анналах морской истории … Располагаясь на внешнем рейде Порт-Артура, русская эскадра была открыта для атаки, как бы приглашая ее произвести. Это приглашение было реализовано с быстротой и пунктуальностью, которые делают честь нашему доблестному союзнику и ставят японцев, говоря одним словом, вровень с лучшим военно-морским флотом»[836] (читай: британским). Тут же мимоходом сообщалось, что адмирал Того, «которому сопутствовал столь исключительный успех в Порт-Артуре», в 1873—1874 гг. проходил подготовку в одном из британских морских