Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

в Сеуле, очевидно, вложил собственную точку зрения. В такой ситуации ему только чудом удавалось сохранять доверительные отношения с представителями обоих враждующих лагерей.

Еще откровеннее Павлов выразился в беседе с Куропаткиным, которого посетил в Петербурге в январе 1903 г., вызванный министром Ламздорфом на очередное совещание по маньчжурским делам. «Предприятие Александра Михайловича в северной Корее заботит Павлова, – записал военный министр в своем дневнике. – Лучше вести его только как коммерческое предприятие … Павлов заключил, что если несомненны и чисто патриотичны желания и надежды вел. кн. Александра Михайловича, то стоящие непосредственно у дела лица об идеалах не думают, а извлекают себе личные выгоды». В заключение Павлов гарантировал Куропаткину свою поддержку в «маньчжурском вопросе»[773]. Американский историк Джон Уайт прав, когда отмечает, что «Павлов понимал, что политика Безобразова может привести лишь к ухудшению … ситуации, поскольку лишит Россию свободы маневра» на полуострове[774]. Несмотря на это, вскоре после начала русско-японской войны “Times” связала имя российского посланника в Сеуле не только с «операцией» 1898 г., которая увенчалась заключением договора с Китаем об аренде Порт-Артура, но и с получением Россией лесной концессии на Ялу и русской «оккупацией Ионампо», и со «всеми вообще проявлениями российской активности на корейской стороне маньчжурской границы, которые, в конечном счете, вызвали настоящие действия Японии»[775]. Другими словами, британский официоз возлагал именно на него ответственность за обострение русско-японских отношений. Японская печать, до войны распространявшая слухи о стремлении Павлова установить контроль над всей внутренней и внешней политикой Кореи[776], позднее также отзывалась о нем, как о человеке, «посадившем семена текущей войны»[777].

Предостережения министров-антибезобразовцев на Николая II не подействовали. Осенью 1902 г. ведомство торгового мореплавания было передано великому князю Александру Михайловичу (с присовокуплением адмиральских погон) и Абазе; в июле 1903 г. состоялось учреждение дальневосточного наместничества с Алексеевым во главе, а уже в августе Витте лишился поста министра финансов. Таким образом, безобразовская линия одержала в дальневосточной политике России верх, и корейский вопрос явился вторым после «маньчжурского» поводом Японии к началу войны, к которой Россия была явно не готова. Накануне конфликта в главной русской цитадели в Маньчжурии – Порт-Артуре – царили спокойствие и благодушие, наместник же был преисполнен воинственности. Получив 25 января (7 февраля) 1904 г. сообщение об отзыве Токио своего посланника из Петербурга, адмирал Алексеев заявил начальнику своей дипломатической канцелярии: «…поздравляю вас с войной. <…> Ну, слава Богу (он перекрестился)! Дай бог поколотить им хорошенько морду. Это все-таки лучше, чем вести бесконечную канитель»[778]. Спустя три дня и Порт-Артур, и Владивосток, и местности, находившиеся в пользовании КВЖД, были переведены на военное положение, вскоре распространенное на Благовещенск и Забайкальскую область.

Начало войны. Отклики прессы

Огромное значение для формирования международного имиджа России и Японии как в ходе войны, так и на протяжении последующих лет имели обстоятельства начала русско-японского вооруженного конфликта 1904—1905 гг. Важно выяснить, кто и как начал эту войну и как эти действия квалифицировали современники.

Японский посланник в Петербурге С. Курино указание Токио объявить о разрыве дипломатических отношений с Россией со второй половины дня субботы 24 января (6 февраля) 1904 г. получил накануне вечером[779]. В соответствии с инструкциями своего министерства, ему и всем сотрудникам японской миссии надлежало покинуть российскую столицу не позднее 10 февраля и выехать в Берлин, где ожидать дальнейших распоряжений[780]. 24 января (6 февраля) Курино направил Ламздорфу ноту о разрыве – к величайшему удивлению и русского министра, и Николая II. «Разрыв сношений последовал 24-го января в 4 часа дня», – констатировал директор I департамента МИД Н.Г. Гартвиг[781]. В японской ноте указывалось, что, прекращая переговоры и прерывая дипломатические отношения, правительство Японии приняло решение «предпринять независимые действия, которые посчитает нужными для защиты в настоящем угрожающем положении своих прав и интересов»[782]. В частном письме Ламздорфу Курино выразил надежду, что «перерыв дипломатических отношений ограничится максимально коротким промежутком времени» (“the rupture of diplomatic relations would be confined to as short time as possible”[783]). Примечательно, что в официальную публикацию, вышедшую в Токио и посвященную обстоятельствам разрыва, эти последние заверения Курино не вошли.

Прекращение дипломатических отношений с вышеприведенной формулировкой (о готовности Японии «предпринять независимые шаги для защиты своих прав и интересов») и отзыв своей миссии из Петербурга японцы, а затем и их западные союзники впоследствии интерпретировали как «ультиматум», равнозначный началу вооруженного конфликта[784]. Если принять это на веру, следует признать, что в таком случае никакого дополнительного объявления войны, а уж тем более «высочайшего» манифеста в Токио на этот счет публиковать бы не стали – он попросту не понадобился бы. Однако рескрипт микадо последовал 28 января (10 февраля) – на третий день боевых действий. Судя по тексту цитированной выше записки Курино Ламздорфу, японский посланник также не рассматривал свой отзыв из Петербурга как ультиматум либо как событие, равнозначное объявлению войны. Так же обстоятельства начала конфликта воспринял и американский посланник в Токио, которого министр Комура еще утром 6 февраля заверял, что японские войска не начнут действовать без формального объявления войны[785].

В своем манифесте японский император указал, что начинает войну «совершенно против своих ожиданий», возлагая всю ответственность за конфликт на Россию, которая, по его словам, «с самого начала не имела серьезных и подлинных мирных намерений»[786]. На следующий день в речи на парадном банкете по случаю очередной (2564-й) годовщины воцарения правящей династии микадо вновь заявил, что «прервать мирные переговоры с соседней великой державой» его заставили «обстоятельства, находящиеся вне нашего контроля»[787]. Что он имел при этом в виду, теперь сказать трудно, но посланник в Токио барон Р.Р. Розен и другие сотрудники российской миссии были убеждены, что мирные переговоры микадо действительно оказался вынужден прервать, но не из-за мифической неуступчивости Петербурга, а потому, что его правительство «было подавлено влиянием военных и шовинистских партий, которые требовали войны во что бы то ни стало»[788].

Обстоятельства разрыва и своего отъезда из Японии барон Розен описал в газетном интервью, которое дал по дороге в Европу на французском пароходе «Yarra»: «6 февраля (24 января) меня вызвал к себе г. Комура (министр иностранных дел), который сообщил мне о разрыве. Министр мне сказал, что … советует мне, персоналу миссии и консульств уехать[789]. Я понял и уехал, даже не откланявшись микадо. Очень много говорили о числах, когда пришли последние дипломатические ноты. Вот истина: русская нота, которую наше правительство послало адмиралу Алексееву, была мне переслана 5 февраля (23 января)[790], я же получил ее лишь на следующий день после разрыва дипломатических сношений (т.е. 25 января