Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

было присутствие японцев на юге полуострова. В числе 50 тыс. жителей южнокорейского порта Фузан (Пусан) японцев насчитывалось 14 тысяч (в 1902 г. —6 тыс.); из 1742 судов, посетивших этот порт в 1902 г., 1628 были японскими, которые вывезли 96% продукции, произведенной в южных провинциях Кореи. Немецкий врач Эрвин Бэльц (E. Baelz), который посетил Корею летом 1903 г., отметил, что даже по внешнему виду корейский Фузан – типичный японский городок[753]. Доля японских товаров в корейском импорте доходила до 80%[754].

Общий смысл экономической политики Японии в Корее на рубеже XIX—XX вв. хорошо выразил такой специалист по внутри– и внешнеэкономической деятельности островной империи, как Н.А. Распопов – сначала помощник К.А. Алексеева по должности агента Министерства финансов в Токио, а после окончания русско-японской войны и сам такой агент: «Меры, принятые ею для мирного захвата Кореи, были очень немногочисленны, просты и действительны. Их было всего две: обеднить и обезлюдить страну… – писал Распопов в декабре 1905 г. – С редкою дальновидностью и постоянством японцы пользовались также отсталостью и непредприимчивостью корейцев – и по всему побережью оттирали их от морских промыслов, где было можно – на основании оформленных в Сеуле концессий, еще чаще – “по праву произвола”, путем угроз и насилий. Внутри страны шло то же возведенное в систему оттирание корейцев от земли, поддержание и развитие нужды и голода. … В такой стране, как Корея, где фабричной промышленности не существует вовсе и кустарный промысел ограничивается самым ничтожным производством наиболее простых предметов обихода, отняты, таким образом, у народа сперва капитал, потом наличные естественные продукты и, наконец, теперь – самая возможность их добывать. Больше сделать для обеднения страны нельзя». Правда, подчеркивал Распопов, «когда речь идет о современной Корее, надо различать, так сказать, две страны этого наименования: Корея для корейцев и Корея для японцев. В первой деятельность Японии – исключительно разорительная, во второй – созидательная»[755].

От экономического проникновения Японии в Корею не намного отставало и культурно-политическое. Еще в 1900 г. Токио через своих дипломатических представителей запрашивал мнение Петербурга и Берлина о превращении Кореи в сферу своего исключительного влияния (тогда Россия отказалась рассматривать эту проблему, а Германия объявила свой «полный нейтралитет» в корейском вопросе)[756], повторив ту же попытку летом 1902 г. В Корее, как и на других стратегически важных и географически близких к ней территориях дальневосточного региона (в Китае, Индокитае, отчасти на русском Дальнем Востоке), Япония стремилась установить свой контроль над многими сферами духовной жизни, включая образование, просвещение и культуру. В девяти крупнейших корейских городах были открыты японские школы, молодые корейцы за счет японского правительства вывозились на учебу в Японию, чтобы вернуться на родину проникнутыми идеалами и ценностями этой страны. Накануне русско-японской войны японцы издавали в Корее четыре газеты.

Российское внешнеполитическое ведомство, понимая, что Россия, занятая своими проблемами в Китае, не имеет сил и возможности поставить барьер японской экспансии на Корейском полуострове, сознательно отказалось от активных действий из опасения «вызвать недоразумения с Японией». «Сдержанность наша [в Корее], – инструктировал Павлова Петербург осенью 1898 г., – имела прежде всего в виду … обеспечить возможно нормальное течение событий, дабы дать России время стать вполне твердою ногою на берегах Тихого океана и всецело воспользоваться для этого плодами достигнутых нами в Китае успехов»[757]. Кроме руководителей российской внешней политики графа М.Н. Муравьева и его преемника графа В.Н. Ламздорфа сторонниками «проманьчжурской» линии России на Дальнем Востоке выступали и другие российские сановники, особенно руководитель финансового ведомства Витте и военный министр генерал-адъютант Куропаткин. «Куропаткин, стремясь к увеличению нашей военной подготовленности на западной границе, – вспоминал крупный чиновник В.И. Гурко, – желает направить в эту сторону ограниченные средства, которыми располагает военное ведомство, и поэтому противится дальнейшему усилению нашей деятельности на Дальнем Востоке. Витте не желает выпускать из своих рук почти единоличное хозяйничанье во всех созданных им предприятиях в Маньчжурии и на Ляодунском полуострове, причем также стремится ограничить расходы казны на Дальнем Востоке. Наконец, Ламздорф опасается, что наша шумливая деятельность в Южной Маньчжурии и Северной Корее создаст нам международные осложнения не только с Китаем и Японией, но и с Америкой и Англией. Вырисовывающаяся на горизонте возможность вооруженного столкновения с Японией, хотя на страну эту продолжали смотреть как на силу более или менее ничтожную в боевом отношении, все же смущает правительство. Министерство уверено, однако, что избежать ее можно не увеличением количества наших войск, расположенных на Дальнем Востоке, а прекращением явно агрессивного по отношению к Японии образа действий»[758]. Таким образом, по вопросу о приоритете интересов России в Китае над Кореей в Петербурге сложился «триумвират» министров – Витте – Куропаткин – Ламздорф.

Посланник Павлов был убежден, что «если корейское государство лишится поддержки русского правительства, то гибель Кореи неизбежна»[759], и потому отвергал время от времени возникавшие проекты нейтрализации Кореи под международные гарантии (к идее такой «нейтрализации» весьма сочувственно относились в самой Корее, но резко противились в токийском МИД). Свое пребывание в Сеуле, помимо решения насущных хозяйственно-правовых проб лем своих весьма немногочисленных соотечественников, которые стремились обзавестись здесь земельной и иной собственностью, Павлов в основном употребил на то, чтобы по мере сил сдерживать японское проникновение на полуостров. Активность в этом направлении сделала его весьма непопулярной фигурой в глазах японских публицистов – по подсчетам порт-артурской газеты «Новый край», только в течение 1902—1903 гг. японская печать трижды распространяла слухи о его отставке («Кажется, это служит достаточным мерилом полезности его для России», – резонно заметило по этому поводу петербургское «Новое время»[760]). Во многом успехам Павлова способствовали доверительные отношения, которые сложились у него с корейским императором и его ближайшим окружением – русский посланник имел возможность в деталях узнавать о содержании бесед, которые вели во дворце японские представители.

Однако действовать во враждебном окружении было нелегко, и Павлов нервничал. Анализируя его пребывание в Корее, искушенный Карл Вебер, проработавший в Сеуле более 10 лет, позднее писал графу Ламздорфу: «Он не знал корейского характера и когда дела не приняли тотчас же более благоприятного оборота, то он под давлением [русского] общественного мнения, ожидавшего от него блестящих успехов, стал горячиться, действовал круто и оттолкнул этим от себя корейцев»[761]. Несмотря на это, по мнению современного английского исследователя, в 1900—1904 гг. «Россия выиграла битву за влияние на дворец с самим императором в центре, тогда как Япония была более успешна в делах с [корейскими] чиновниками и местными предпринимателями на периферии»[762]. Тесные связи с корейским монархом и взаимное доверие сохранились у Павлова и после его вынужденного отъезда из страны. По мнению британского посланника в Сеуле, здешний «дворец был прорусски настроен в течение всего времени русско-японской войны»[763].

Курс