Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

в сентябре того же года получает назначение в Корею – поверенным в делах и Генеральным консулом. «Ближайшее знакомство Ваше с делами Крайнего Востока и приобретенный Вами опыт за время управления миссиею в Пекине, – писал Павлову министр граф Муравьев 9 сентября 1898 г., – послужили основаниями, в силу коих его величеству благоугодно было назначить Вас на пост нашего поверенного в делах в Сеуле»[741]. 38-летний бывший морской офицер стал, таким образом, одним из самых молодых руководителей дипломатического представительства российской державы за все время существования ее внешнеполитического ведомства. В январе 1902 г. Павлов уже именуется чрезвычайным посланником и полномочным министром при его величестве императоре Кореи. В том же 1902 г. он получает золотой камергерский ключ, вожделенный многими, через год и снова «не в очередь», а «за отличие» – генеральский чин ДСС, а в 1897 и 1901 гг., соответственно, становится кавалером орденов Св. Станислава и Св. Анны (оба – II степени), не считая иностранных наград.

В эти годы Павлов постепенно превращается в одну из ключевых фигур российской политики на Дальнем Востоке. Не случайно, что в списке наиболее выдающихся здешних русских государственных деятелей журналист Гамильтон поместил его на третье место – сразу вслед за министром внутренних дел В.К. Плеве и дальневосточным царским наместником адмиралом Е.И. Алексеевым. Высокой репутации Павлова в Петербурге и успешному продолжению его дипломатической службы не помешала даже его дуэль с военным атташе в Сеуле подполковником Генерального штаба Л.Р. фон Раабеном, который позволил себе бестактные выходки в адрес его жены-американки. Через три месяца после дуэли, в октябре 1903 г., Раабен был отозван на родину, назначен командовать 4-м Восточно-Сибирским стрелковым полком и впоследствии воевал в Маньчжурии[742].

Неотложные дела на несколько месяцев задержали Александра Ивановича в Пекине, и в Сеул он прибыл только в декабре 1898 г., сразу попав из китайского «огня» в корейское «полымя». С 1885 г., когда была учреждена российская дипломатическая миссия в Корее, между ней (тогда еще королевством) и Россией установились особо доверительные отношения. Король Коджон неоднократно просил Россию принять его страну под свой протекторат, но Петербург не счел возможным удовлетворить эти просьбы. Однако в начале 1898 г. в отношениях между странами произошел поворот, за которым последовал очередной виток роста в Корее японского влияния, а в конце 1905 г. – и установление над ней протектората империи микадо. В феврале 1898 г. в бытность посланником в Сеуле Н.Г. Матюнина корейский император официально заявил, что его страна впредь «может обойтись без поддержки России». Месяц спустя Корею покинули российские военные инструкторы[743] и главный советник корейского Министерства финансов СС К.А. Алексеев, которых сразу заместили в первом случае японские офицеры, а во втором – англичанин Джон Маклеви Браун (J. MacLeavy Brown), коммерсант и финансист, тесно связанный с Японией деловыми интересами[744]. Для России эти изменения были оскорбительны по форме и болезненны по существу. Буквально накануне упомянутого демарша корейского монарха министр Муравьев в письме Матюнину с удовлетворением констатировал: «Главными устоями нашего влияния на соседнем полуострове в настоящее время могут служить войско и финансы страны, кои казалось бы необходимым предохранить от всякого воздействия со стороны Японии. В том и другом отношении мы успели уже добиться известных результатов»[745]. «В наши виды никогда не входили корыстные или тем менее завоевательные замыслы… – подчеркивал министр в секретной инструкции Павлову. – Независимое существование [Кореи] всего более может отвечать нашим интересам … Мы никогда не имели в виду навязывать [ей] нашу помощь»[746].

Говоря о стремлении обеспечить суверенитет Кореи, Петербург имел в виду не более чем ее формальный статус – еще в 1896 г. в связи с торжественным объявлением Сеула о своей независимости от Китая тогдашний российский поверенный в делах в Корее Алексей Шпейер в разговоре со своим японским коллегой (им, кстати, был будущий министр иностранных дел Японии барон Комура Дзютаро) без стеснения назвал корейскую независимость «фарсом». Однако для «государства-отшельника» даже такая, формальная, независимость была лучше японского протектората, о желании установить который маркиз Ито Хиробуми незадолго перед тем (в 1895 г.) приватно сообщил британскому посланнику в Токио Эрнесту Сатоу (E. Satow). При этом японский премьер, которого западная печать величала «азиатским Гладстоном», не исключил и возможности прямой аннексии Кореи «более сильной» державой[747], недвусмысленно намекая, таким образом, на Японию.

Еще недавно, в 1896—1897 гг., корейский монарх, спасаясь от японских агентов, вместе со всем своим правительством более года прожил в здании русской миссии в Сеуле[748], от которой у него, понятно, не могло быть секретов; Русско-Корейский банк, учрежденный в 1897 г., получил право от имени корейского правительства собирать налоги с населения, обслуживать операции казначейства и даже чеканить местную монету. Весной 1898 г. все это разом рухнуло, и акции Японии на Корейском полуострове быстро пошли вверх. Хотя согласно апрельской 1898 г. русско-японской договоренности («протоколу Нисси – Розена») стороны обязались учитывать интересы друг друга на полуострове на равных основаниях, фактически состоявшийся «уход русских, – констатирует современный корейский исследователь, – имел тяжелые последствия для молодого независимого государства»[749]. Уже в июне 1898 г. Коджон секретно уведомил российского посланника, что сознает «свою неправоту относительно России», одновременно предрекая скорое обращение к ней Кореи за помощью «против Японии, влекущей ее к гибели»[750]. Однако было уже поздно.

Япония разработала программу «мирного проникновения» в Корею, которую неуклонно проводила в жизнь. Приморский военный губернатор П.Ф. Унтербергер, побывав здесь, нашел, что «влияние японцев повсюду резко заметно: везде в лавках видишь, что преобладающий привозной товар – японский», что «почти вся торговля рисом – этим главным предметом экспорта Кореи – находится в руках японцев», как и пароходные линии от корейских портов. К 1902 г. свыше 70% внешнеторгового оборота Кореи приходилось на долю Японии, ею контролировалась транспортная сеть формально независимого государства, его средства связи и наиболее прибыльные концессии. В важнейших в стратегическом отношении корейских городах были размещены японские гарнизоны, которые могли обеспечить беспрепятственное вторжение в страну крупных воинских соединений. В самом Сеуле японский гарнизон в две сотни солдат и офицеров в январе 1901 г. было решено довести до 500 штыков «вследствие вызывающего образа действий русского посланника, сосредоточения на границе Кореи большого количества казаков и занятия русскими войсками корейской территории»[751]; к весне того же 1901 г. этот гарнизон должен был насчитывать уже более тысячи солдат[752]; с 1900 г. все корейские почтовые и телеграфные конторы обслуживались исключительно японцами, японские жандармы несли охрану железных дорог и телеграфных линий.

Быстро росло число японских переселенцев. Несмотря на недружелюбное отношение к ним простых корейцев, к середине 1903 г. в 10-миллионной Корее проживало уже более 26 тыс. граждан островной империи (в 1902 г. – чуть менее 15,5 тысяч), причем японское правительство активно поощряло переселенческую кампанию, намеренно занижая в официальной статистике число японских колонистов. Особенно заметным