Золотая чаша - Генри Джеймс

соизволяли тосковать – на скучной Итон-сквер, но притом пребывающие в невозмутимой уверенности, будто с идеальной точностью знают, чем занимаются сейчас их искушенные в делах света спутники жизни. Ввиду всего изложенного приходится предположить, что отец с дочерью ровным счетом ничего стоящего не знали, будь то идеально или цинично; возможно, бедняжки не были бы так несносны, признай они однажды, раз и навсегда, что знание им совершенно не нужно и даже просто-напросто недоступно благодаря своеобразному устройству их организма. Они были славные дети, благослови их Господь, и дети славных детей, и даже маленький Принчипино благодаря своему смешанному происхождению вполне мог показаться самым взрослым и здравомыслящим человеком из этой троицы.

Главная трудность ежедневного общения с Мегги, в частности, состояла в том, что ее незамутненному воображению явно были чужды любые догадки о присутствии в ее жизни каких бы то ни было отклонений от нормы. Окажись ее муж или, по крайней мере, жена ее отца скроены по издавна установившемуся верверовскому образцу – вот это было бы действительно отклонение от нормы! Будь они на самом деле скроены таким образом, им и вправду было бы не место в Мэтчеме ни на каких условиях; в противном же случае им было там не место на вполне специфических условиях – а именно на чрезвычайно нелепом условии полного и неукоснительного соответствия принципам Итон-сквер. В самой глубине необъяснимого беспокойства, которое переполняло нашего молодого человека и которое мы, за неимением лучшего обозначения, назвали «раздражением», – в сокровенной глубине смутно ощущаемой ложности собственного положения, тлела красная искорка: неистребимое сознание более высокого и прекрасного закона бытия. Бывает, что человек становится смешным, будучи бессилен что-либо изменить – к примеру, если жена выставляет его на посмешище самым обычным из всех возможных способов. Но в этом-то и все дело: бедняжка Мегги ухитрилась изобрести совершенно новый, весьма необычный способ, и тем не менее, безропотно приняв предложенные ему правила существования, князь оказался бы до невозможности смешон. Если тебя систематически подталкивают к другой женщине, которая к тому же необычайно тебе нравится, и мало того – вышеупомянутое подталкивание совершается именно таким образом, чтобы выставить тебя не то слабаком, не то простофилей, – в такой передряге только от тебя самого зависит, сумеешь ли ты сохранить достоинство. Собственно говоря, смешнее всего тут было гротескное столкновение двух диаметрально противоположных взглядов на жизнь. В самом деле, какому истинному galantuomo[37]– по крайней мере, как представлял себе эту породу людей Америго со всей глубиной и силой убеждения, – какому истинному galantuomo не бросилась бы в лицо краска стыда, случись ему проводить столько времени в обществе такой женщины, как миссис Вервер, не выходя при этом из состояния младенческой невинности, подобно нашим прародителям до грехопадения. Пожалуй, этот «гротескный взгляд на жизнь», как выразился бы Америго, не заслуживал столь бурной реакции; князь, будучи опять же человеком светским, старался по мере сил относиться к нему снисходительно. Но тем не менее у князя, равно как и у его очаровательной спутницы, был только один способ выразить свое сочувствие, смешанное с жалостью. Единственно друг с другом могли они поделиться своими мыслями на этот счет, зато делали это охотно и со вкусом, что, к счастью, более чем позволяли природные дарования Америго и Шарлотты.

Не было разве для них подобное единодушие в буквальном смысле слова единственным способом не оказаться неблагодарными? Насколько успешно удавалось обоим избегать этого порока, свидетельствует восхитительное чувство общности, какое бывает у заговорщиков, воцарившееся между ними во время той знаменательной загородной поездки.

21

А посему, когда в беседе с Фанни Ассингем промелькнуло мимолетно-озабоченное воспоминание об Итон-сквер (что примечательно – ни в коем случае не о Портленд-Плейс!), князь жизнерадостно воскликнул:

– Ну что стали бы делать здесь наши любезные супруги? Нет, вы подумайте серьезно, что они стали бы здесь делать?

Подобная откровенность могла показаться довольно безрассудной, если бы не одно обстоятельство: князь незаметно даже для себя самого привык смотреть на свою приятельницу как на человека, в котором за последнее время заметно поубавилось обличительского пыла. Разумеется, своей репликой князь дал ей повод поинтересоваться в ответ: «Но если им было бы здесь так уж скверно, как можете вы находить удовольствие в здешней жизни?» Но, не говоря уже о том, что задавать такие вопросы по меньше мере бессмысленно, Фанни, похоже, и сама уже была готова разделить оптимистическую уверенность Америго. Были у него и свои предположения касательно источника этой неожиданной кротости – предположения, вполне согласующиеся с тем, как быстро Фанни пошла на попятный после давешнего обеда у мистера Вервера. Князь не пускал в ход дипломатических ухищрений, не пытался ни запугать, ни подкупить свою добрую приятельницу – ведь ее отношение к происходящему могло принести пользу, только лишь будучи абсолютно искренним; и все же Америго чувствовал, что прочно держит Фанни Ассингем в руках, а добился он этого исключительно просто, инстинктивно сжалившись над ее страданиями, едва различимыми для постороннего глаза. Он всего-навсего догадался, что она ощущает себя, по модному нынче словечку, «в стороне от событий», в стороне от хрустального потока и дорогостоящего пейзажа, и такой-то малостью он с чарующим дружелюбием искупил для Фанни все мучительные последствия ее роковой ошибки, как могли бы это назвать грубые, вульгарные люди. В конце концов, ее ошибка состояла всего только в желании оправдать себя в его глазах. Ради этого она взяла на себя роль единственной замарашки в собравшейся компании, о чем и не замедлила объявить во всеуслышание, не прошло еще и получаса после вечернего чаепития. На фоне здешнего размаха все ее мизерные достижения, все изящные чудачества, авторитет местного масштаба, своеобразное чувство юмора и не менее своеобразный гардероб (а ведь где-то там, среди друзей, эти две последние особенности вызывали восхищение уже потому, что принадлежали ей, милой Фанни Ассингем) – все эти качества и многие другие представлялись теперь совершенно ничтожными; пяти минут оказалось достаточно, чтобы окончательно и бесповоротно низвергнуть ее с пьедестала. На Кадоган-Плейс славная леди была, на худой конец, хотя бы живописна (у нее вошло в привычку называть себя «уроженкой» Слоун-стрит), тогда как в Мэтчеме она могла быть только жуткой, кошмарной и никакой другой. И такое несчастье решилась она навлечь на свою голову ради чистого и возвышенного чувства дружбы. Дабы доказать князю, что она вовсе не собирается шпионить за ним (повод для слежки был бы слишком уж серьезный), Фанни Ассингем присоединилась к нему в погоне за развлечениями. Так, и только