Золотая чаша - Генри Джеймс

дело встречается взглядом со своим мужем. Князь чувствовал каждым биением своего сердца, что и ей передаются те же впечатления. Это объединяло их прочнее некуда, несмотря на ненужную показную разлуку, и два других лица, и весь этот вечер, люди, огни, цветы, лицемерные разговоры, восхитительная музыка, все это вместе образовывало таинственный золотой мост между ними, опасно раскачивающийся, иногда почти до головокружения, ибо верховным законом их близости должно было отныне стать: «не навреди» – никогда не забывать об осторожности, не нанести осознанно рану.

20

Нас, однако, главным образом интересует другое: в течение нескольких вечеров, отделенных от приема на Итон-сквер коротким промежутком времени, у князя оставалось ощущение какого-то осадка, от которого было чрезвычайно трудно отделаться. То был привкус едкого питья из чаши, поданной ему рукой Фанни Ассингем по окончании обеда, когда квартет, разместившийся в музыкальной комнате, пробуждая у собравшихся тончайшие движения души, весьма кстати вынуждал самих собравшихся сохранять неподвижность. После того как закончилось исполнение второй пьесы, миссис Ассингем сообщила своему молодому другу, что гений Брамса взволновал ее свыше всяких сил, и, прогуливаясь якобы бесцельно рука об руку с князем, отвела его в сторонку, где они имели возможность разговаривать, не проявляя неуважения к музыке. Князь провел с нею двадцать минут – все оставшееся время концерта – в не столь романтичном электрическом свете одной из пустых комнат, за приятной и, как выразился бы он сам, чрезвычайно плодотворной беседой, и эти двадцать минут определили для него восприятие других событий, произошедших позднее. Вышеупомянутые более поздние события тогда еще только обсуждались; для того-то она и искала случая перемолвиться с ним словечком без помех. В ее небрежно-легком тоне чуткое ухо князя различило отчетливые тревожные нотки. Прежде чем уединиться с ним, Фанни Ассингем успела потихоньку разведать некоторые обстоятельства, касающиеся того вопроса, о котором им следовало поговорить. Все это было сказано без всяких предисловий и так внезапно, что почти нуждалось в объяснениях. Затем возникло ощущение, что сама внезапность и служит объяснением – что, в свою очередь, повлекло за собою легкую неловкость.

– Знаете ли вы, что они все-таки решили не ехать в Мэтчем; а если они не поедут… По крайней мере, если Мегги не поедет… Вы, я думаю, не поедете один?

И вот, по удивительному повороту судьбы, именно в Мэтчеме в пасхальные дни князь мысленно заново переживал этот разговор – по сути, в значительной мере предрешивший все последующее. Князь уже не первый раз гостил в английском загородном доме, давно научился вести себя очень по-английски и в достаточной мере на английский лад; если эти визиты не доставляли ему безумного наслаждения, то, по крайней мере, он получал от них не меньше удовольствия, чем представители славной нации, которые общими усилиями изобрели их когда-то, в глубине времен, и до сих пор, в затянувшийся полдень своего истового служения, продолжали единодушно, пусть даже и немного машинально, соблюдать этот старинный обычай. Притом же именно во время таких визитов особенно проявлялась свойственная князю привычка словно бы отстраняться от происходящего, наблюдая окружающее критически-насмешливым внутренним взором; внешне оставаясь полноправным участником, князь замыкался в себе, словно уходя в некую отдаленную часть своей души, которую нисколько не интересуют события, разыгрывающиеся на переднем плане. Телом он неизменно участвовал во всевозможных занятиях первого плана, как то: стрельба, верховая езда, гольф, пешие прогулки по изысканным диагоналям луговых тропинок или же вокруг бильярдных столов с кармашками по углам; стойко переносил такие испытания, как игра в бридж, завтраки, ланчи, чаи и обеды, и вершина повседневных занятий – ежевечернее сборище вкруг bottigliera[36], как называл князь переполненный до отказа поднос с бутылками; наконец, исправно отдавал светскому общению весьма необременительную дань красноречия, остроумия и жестикуляции. Но при этом очень часто чувствовал, что какая-то его часть остается в стороне; напротив, когда он был один или с близкими людьми, или, например, с одной только миссис Вервер, он и двигался, и говорил, и слушал как единое целое.

«Английское общество», как сказал бы князь, словно раскраивало его на две половины, и часто в такие минуты он сам себе напоминал человека, который обладает неким сверкающим украшением в виде звезды или ордена, настолько заметным и ярким, что без этого его личность неполна, но, замечая, что носить подобные предметы в обществе не принято, вынужден постоянно отцеплять его от своей одежды и с невеселой усмешкой прятать в карман. Сверкающая звезда князя была, без сомнения, не что иное, как свойственная ему тонкость ума и чувств; как бы то ни было, князю в последнее время часто приходилось ограничиваться тем, чтобы вертеть любимую безделушку в руке незаметно для посторонних глаз – что на деле принимало форму беспокойной игры воспоминаний и вышивания затейливых узоров по мысленной канве. Пока он на Итон-сквер наслаждался беседой со своей старинной приятельницей, произошло что-то очень значительное: вспоминая об этом, князь все больше убеждался, что она тогда впервые преподнесла ему небольшую дозу вранья. Он сам не знал, почему эта мелочь приобрела для него такое значение. Фанни никогда еще не лгала ему – хотя бы потому, что не видела в этом необходимости с точки зрения приличий, логики или морали. Едва она предложила ему вопрос, что он будет делать (подразумевалось: что будет делать также и Шарлотта) в случае, если Мегги и мистер Вервер все-таки отклонят приглашение, которое они уже дня два, покорившись судьбе, намеревались принять; едва она выказала любопытство по поводу того, какую линию поведения изберут для себя остальные двое, будучи предоставлены самим себе, сразу стало видно: ей очень не хочется, чтобы показалось, будто она выспрашивает. Выдав свое беспокойство, которое князь уже имел случай заметить три недели назад, Фанни спохватилась и посчитала необходимым привести хоть мало-мальски внятную причину для своего вопроса; и князь, ощущая мимолетное чувство жалости, наблюдал, как она тщетно пытается нашарить наугад подходящий повод, но, увы, безрезультатно. Сжалившись над нею, князь тут же на месте изобрел для нее такую причину, преподнеся свою находку так же непринужденно, как подают даме оброненный цветок.

– Вы спрашиваете, не откажусь ли также и я от поездки, потому что от этого могут зависеть ваши с полковником планы?

Вопрос практически подразумевал утвердительный ответ, хотя разговор с Шарлоттой не оставил у князя впечатления, что Ассингемы тоже приглашены в Мэтчем. Удивительное дело: за прошедшее с тех пор время эта деятельная парочка ухитрилась добиться, чтобы их внесли в золотой список; никогда прежде, заметим справедливости ради, князь не