Золотая чаша - Генри Джеймс

свое согласие он выражал преимущественно молчанием, молчание было настолько красноречиво, что он после этого несколько дней откладывал визит, который обещал своей закадычной приятельнице во время той встречи в министерстве иностранных дел. Тем не менее ему было бы очень жаль окончательно отказаться от представления о себе и о ней как о преданном ученике и доброй наставнице – отношения, в сущности, одинаково удобные для них обоих. Конечно, именно он больше всего настаивал на таком распределении ролей, поскольку стремился к знаниям значительно сильнее, чем она – к просветительской деятельности; но он снова и снова повторял ей, что без нее никогда в жизни не достиг бы того, чего достиг, а она не умела полностью скрыть, как приятно было бы ей поверить ему, даже когда вопрос о том, чего именно он достиг, оказался скорее закрыт, нежели открыт для обсуждения. Сказать по правде, до этого вечера им ни разу не случалось обсуждать его, как тогда, на приеме, и князь впервые с некоторым разочарованием почувствовал, что милой даме чего-то не хватает, что он прежде отчего-то предполагал в ней. Он и сейчас затруднился бы сказать, чего же не хватает; а если она и вправду «сломалась», по выражению Шарлотты, не так уж существенно, какие именно детали вышли из строя. Все это, по сути, одно и то же: недостаток мужества, недостаток дружбы или просто-напросто недостаток такта; разве все это не сводится в конечном счете к недостатку ума? Вот уж чего князь не ожидал от нее, ведь это просто другое наименование для торжества глупости. Всему виной реплика Шарлотты, что они «выше ее понимания»; а он-то всегда верил, что присущая Фанни Ассингем легкость воображения поможет ей остаться с ним до конца. Ему претило подыскивать какие-то ярлыки для обнаружившейся в ней нехватки веры, но, размышляя на досуге о тех, кто способен по-настоящему – или, по крайней мере, не теряя изящества – хранить верность дружбе, он невольно предполагал наличие у них смелой фантазии, неподвластной мелким условностям. Он сам, возникни такая необходимость, не побоялся бы поддержать славную миссис Ассингем и даже почти жалел, что такой приятной необходимости не предвидится. Вот, опять-таки, в чем беда с этими людьми, которыми он окружен со времени своей женитьбы: в общении с ними воображение требуется только для того, чтобы гадать, как это они ухитряются не давать практически никакой пищи для воображения. Иногда ему приходило в голову, что с такими людьми и дружить-то толком невозможно: нет чарующих секретов, чтобы выслушивать их в минуту душевного доверия и потом хранить в строжайшей тайне. Выражаясь вульгарно, он мог бы сказать, что ради них не требуется лгать и хитрить; выражаясь юмористически, он мог бы сказать, что из-за них не приходится сидеть с кинжалом в засаде или трудолюбиво готовить отравленную чашу. Эти маленькие услуги, согласно романтической традиции, равно уместны как в любви, так и в ненависти. Но он говорил себе со смехом, – если только тут есть что-нибудь смешное, – что раз и навсегда повернулся спиной к подобным вещам.

Между тем Фанни, по-видимому, часто бывала на Итон-сквер. Князь узнал об этом от своей гостьи, которая в то время не менее часто приезжала на Портленд-Плейс, а чаще всего – к чаю; хотя говорить о миссис Ассингем им было как будто и ни к чему, ведь они так единодушно пришли к выводу, что Фанни для них – пройденный этап. Сама миссис Ассингем не пыталась приблизиться к арене этих разговоров и умолчаний; как видно, она считала, что на данный момент для ее дружеской заботы может найтись более обширное поле деятельности на Итон-сквер. И в самом деле, на Итон-сквер она находила все и всех, кроме только одного князя, который в последнее время там почти не появлялся, а если и наведывался изредка, то как-то случайно не встречался с той единственной особой, с кем у него возникло небольшое отчуждение. Могло показаться просто каким-то чудом, если не знать, что князь с помощью Шарлотты глубоко проникся своеобразием ситуации, – могло показаться неописуемо удивительным, что при наличии, на первый взгляд, столь веских причин для отчуждения никто еще ни от кого не отдалился. От души восхищаясь Мегги, миссис Ассингем уже знала, как легче всего сблизиться с нею, а если что-то смущало ее в связи с Шарлоттой, то Фанни успела научиться избегать тех мыслей по этому поводу, которые могли бы привести к чересчур плачевным результатам. Конечно, печально было наблюдать ее частые отлучки из дому, и именно здесь, на Итон-сквер, оказалось удобнее всего изучать эту особенность ее семейного уклада. Но Фанни и сама, по собственным соображениям, избегала Портленд-Плейс – это было довольно заметно; так что она, возможно, и не знала, часто ли Шарлотта там бывает, или же глава тамошнего семейства и впрямь проводит свои дни в одиночестве. В крайнем случае прикрытием для всех неясностей всеобъемлющим оправданием времяпрепровождения миссис Вервер в течение дня могло служить то обстоятельство, что на данном этапе она по общему согласию занималась «светской жизнью» от имени семьи, а точнее говоря – обеих семей. К тому времени ее гениальность по части представительства в широком мире и в самом высоком стиле успела проявиться в полном блеске. В обоих семействах очень быстро пришли к выводу, ничуть не завидуя, что Шарлотта одарена загадочным умением «блистать в обществе», тогда как княгинюшке это решительно не дано, хоть она и милая, и добрая, и усердная хозяйка, и вообще чудеснейшее создание, да еще и княгиня в придачу; ну не дано, и все тут, и никогда не будет дано, и лучше сразу махнуть рукой на такие вещи; то ли она выше этого, то ли ниже, то ли просто в стороне, то ли не способна, то ли не склонна – это, в сущности, не имеет значения. Довольно и того, что представительские функции досталось исполнять Шарлотте, с охотой ли или просто по необходимости; такое решение полностью соответствовало ее проверенным способностям, а также ее преданности семейству. Она вошла в семью с ясно выраженной готовностью делать все, что от нее потребуется, «не задавая вопросов», и в качестве первого акта доброй воли взяла на себя бремя заботы о списке светских визитов, который Мегги, предоставленная самой себе, – а вернее, не столько себе, сколько Принчипино, – непростительно запустила.

Словом, Шарлотта не только жизнерадостно шагнула на ступальное колесо лондонского большого света, но и успокоила совесть оставшихся троих, заявляя, будто получает удовольствие от этого каторжного труда благодаря «фривольной стороне» своей