Золотая чаша - Генри Джеймс

Так или иначе, стоило князю во исполнение решения, принятого в результате долгих переговоров между Портленд-Плейс и Итон-сквер, погрузиться в великолепное гостеприимство Мэтчема, как многое стало ему понятно, и все сходилось одно к одному; тем более что и миссис Вервер была там же, рядом, и можно было обмениваться с нею мыслями и впечатлениями. Вместительный дом, полный гостей, давал простор для разнообразных новых комбинаций, для усиленной игры возможных сближений, и, разумеется, ни в коем случае не следовало допускать, чтобы кому-то могло показаться, будто он специально искал случая встретиться здесь со своей приятельницей, на безопасном расстоянии от его и ее sposi. Пожалуй, было несколько смело с их стороны приехать поодиночке для поддержания светских связей семьи – проявление легкой эксцентричности, позволявшей отсутствующим членам вышеупомянутой семьи так легко относиться к их свободным привычкам. Безусловно, привычку столь часто появляться на людях вдвоем могли счесть смешной, но, с другой стороны, приятно было сознавать, что при их высоком общественном положении и учитывая обнадеживающие традиции этого гостеприимного дома, где не принято было осуждать кого бы то ни было, любой избранный ими образ действий всего лишь сочтут смешным, да и то разве только в самом крайнем случае. Уже в который раз наши друзья восхищались неоценимыми преимуществами принадлежности к высшему свету, который не считается ни с чем, кроме собственной утонченной чувствительности, взирая поверх голов разнообразной мелюзги низкого происхождения; да притом еще и к собственной чувствительности здесь принято относиться, как к самому милому, дружелюбному, неофициальному и прямо-таки ручному участнику всеобщего альянса. Вопрос о том, что «думает» кто-то о ком-нибудь другом, а особенно о ком-нибудь другом с кем-нибудь другим, не обсуждался в этих сиятельных чертогах, а следовательно, не вызывал ни малейшей неловкости, и потому Общественное Осуждение, сей грозный дух, вечно витающий с весами в руках над злополучными смертными, представал здесь в образе всеми презираемого, тишайшего и смиреннейшего бедного родственника – конечно, нисколько не уступающего другим по части предков, только вот немного замызганного с виду (несомненно, в связи с некоторой малочисленностью своего гардероба); горемыке предписано соблюдать воздержанность в еде и сидеть тише мыши, дабы заржавленная машина правосудия ни единым звяканьем не выдавала своего присутствия, – на этих условиях ему выделена каморка под самой крышей и местечко за приставным столиком возле буфета. Довольно забавно, что при такой свободе нравов в этот раз, как и всегда, неукоснительно соблюдалась видимость того, что князь присутствует здесь исключительно от лица княгини, которая, к великому сожалению, снова не смогла отлучиться из дому, а миссис Вервер столь же неукоснительно являла собой воплощение пребывающего вдали мужа, принося чрезвычайно изысканные извинения за его отсутствие: он, дескать, скромнейший, приятнейший в общении человек, когда находится среди своих сокровищ, но уже давно идет молва об одной его особенности – привыкнув к высоким стандартам собственного дома и собирающегося там избранного общества, он не в силах перенести пестроту разношерстной публики, с какой приходится сталкиваться даже в тех домах, где мнят себя сливками общества; подобная обстановка раздражает его и вгоняет в тоску, вынуждая тем самым соблюдать разборчивость в визитах. Всем было известно, как удачно удаются подобные совместные миссии умному зятю и его очаровательной теще, и никого это не волновало – лишь бы только не нарушалось подобающее равновесие между достаточностью и избыточностью.

А между тем благородная красота поместья, полнокровный, щедрый на солнце и ветер английский апрель, задыхающийся в нетерпеливом порыве, порою даже начинающий брыкаться и вопить во всю силу легких, подобно младенцу Геркулесу, который не желает, чтобы его одевали; да еще в придачу бесстрашие молодости и красоты, дерзкая удачливость и неуемная жажда жизни, в таком изобилии рассыпанные среди гостей, что бедняжки Ассингемы, сравнительно более зрелого возраста и сравнительно менее блистающие роскошью, единственные грозили нарушить фальшивой нотой общую гармонию, – все это сливалось в единый вихрь, заставляя слегка кружиться голову, в то время как положение князя, почти гротескное по своей вопиющей неприкрытости, живо напоминало чью-то изощренную насмешку. В огромном сверкающем доме всякий голос словно звал к удовольствиям, ловко уклоняющимся от возмездия; каждое эхо бросало вызов затруднениям, сомнениям и опасностям; откуда ни посмотри, сияющая картина так и манила жить минутой, забыв обо всем, а ведь то была всего только первая ступенька волшебных чар, впереди же поджидало еще многое и многое. Ибо в этом удивительном мире правили волшебные чары, улыбка богов и благосклонных небесных сил, и был только один способ встретить этот мир достойно, встретить его красиво, да что там – попросту умно: нужно было верить его обещаниям и отважно принимать все его случайности и превратности. Здесь требовались – к этому, по сути, сводилось все дело – прежде всего стойкость духа и веселый нрав, и никогда еще, даже в самые беззаботные минуты прежней римской жизни, не случалось князю с такой очевидностью убеждаться, насколько это полезные качества – полезные, по крайности, для того, чтобы поддержать человека в трудную минуту. Несомненно, в прежней римской жизни было больше поэзии, но, оглядываясь назад, князь видел прошлое словно парящим в воздухе среди каких-то неясно мерцающих горизонтов, туманным и полупрозрачным, с громадными лениво-равнодушными пробелами, не поддающимися никакому разумному объяснению.

Настоящее же, вольготно раскинувшееся вокруг, прочно стояло обеими ногами на земле под звуки торжествующих труб и, что более существенно, с бездонным кошелем полновесных, блестящих британских соверенов в руках. А посему стойкость духа и веселый нрав воплощали собою веяние времени; хотя мы, со своей стороны, полагаем немаловажным, что Америго в глубине души испытывал некоторое раздражение от столь необычайной легкости восприятия.

Он сравнивал четкость открывающейся перед ним картины с тем удивительным состоянием души, которое заменяло его жене восприятие реальности во всем, связанном с его собственными поступками, – это было нечто вроде старательно культивируемого безоглядного доверия, выпестованного с неумолимым упорством, хоть и без малейшего злого умысла. У князя такой взгляд на вещи вызывал недоумение, смешанное с иронией, становившейся временами настолько острой, что ее просто невозможно было хранить про себя.

Не то чтобы в Мэтчеме позволило себе, как говорят, «произойти» нечто из ряда вон выходящее, нечто чудовищное, нечто, заслуживающее особого внимания; были всего лишь мимолетные мгновения, когда упомянутое выше веяние времени, дохнув Америго прямо в лицо, исторгало внезапный легкомысленный возглас: «А что, интересно, они сказали бы об этом?» «Они» – это, разумеется, были Мегги и ее отец, тоскующие – насколько они вообще