Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

звуки удалой военной песни. Это наш 1-й эскадрон возвращался откуда-то со стороны позиций и пел что-то веселое. Заслышав это, Блюм стал рыдать еще более. Действительно, совпадение ужасное: дружная веселая песня и рядом неудержимые рыдания человека, потрясенного великим горем.

Господи! Сохрани всех нас здравыми и благополучными, чтобы еще здесь, на земле увидеться нам. Впрочем, на все воля Божия да будет!

Морозы стоят ужасные. Ежедневно не менее 20°; а сегодня ночью, говорят, доходило до 30°. Трудно стало доставать дрова, но все еще пока достаем; и в фанзе у нас довольно сносно, хотя и в меховом одеянии сидим. На ночь я раздеваюсь, но укрываюсь меховым, на голову же надеваю скуфейку и сплю хорошо.

Сегодня утром после чая слышим вдруг голос за окном: «капетана – шибко знаком»… Значит, пришли наши хозяева. Конечно, приняли их, дали поесть, уплатили за фанзу раза в три больше следуемого. Молодой китаец говорит адъютанту:

– «Капетана, моя каулян ю, чумиза; солдата карабачи».

И сам показывает рукой на землю и будто копает. Мы сразу поняли, что у него здесь где-то зарыто зерно гаоляна и чумизы, что они пришли взять его, но боятся, как бы солдаты не обидели их.

Адъютант сейчас же пошел с ними на двор. И они на том месте, где я всегда гулял около хлева, откопали большой ящик с прекрасным зерном, которое мы у них тут же и купили. В награду за помощь китайцы дали нам каких-то пряников грязных. И мы взяли: отказаться – страшная обида. По секрету они сообщили, что у них еще в одном месте зарыт гаолян. Вот какого доверия добились мы. Расстались совершенно друзьями.

28–31 января

Спасибо за письма. Это истинная жизнь моя здесь. Ежедневно ожидаю почту с замиранием сердца.

Падение Порт-Артура угнетающего впечатления в армии не произвело: этого давно ожидали. Нашему полку назначена от высшего начальства стоянка в деревнях Тадзеине и Каулоудзах. Полковой обоз с нами, дивизионный в Мукдене. Главный священник верстах в 12 отсюда. Наша деревня верстах в 5 от позиций, а от японцев, значит, верстах в 6. К опасности привыкли. Штандарт в нашей фанзе. Денежный ящик около фанзы под охраной часового. В фанзе тепла градусов 6–7: слава Богу, жить можно. Как я рад, что карточка «Три друга» дошла, хотя я и плоховато вышел; но я снимался ради «друзей» своих, а они вышли прекрасно. Одежда, поза – все по выбору самих Михаила и Ксенофонта: я послушно повиновался. Не могу без смеха смотреть на свою фигуру. На мне пояс с японского солдата, рукавицы – Верина[67] работа. В таком виде я и разгуливал.

Букреев перешел из полка на службу в 10-й корпус интендантом корпуса; Преженцов произведен в полковники, Чепурин в подполковники; Гринберг уходит из полка совсем в транспорт; Витковский и Камлюхин, кажется, тоже уходят. Вообще, когда вернемся в Орел, то и половины офицеров не будет в полку.

Нашего ген. Бильдерлинга назначили временно командующим нашей 3-й армией, Каульбарс получил 2-ю армию, Гриппенберг «сбежал»; все его осуждают. Впрочем, история все осветит.

5- 6 февраля (дер. Каулоудзы).

Чуть опять я не ушел в кавалерийский набег. Пришло вдруг приказание, чтобы 5 эскадронов Нежинского полка и 3 эскадрона нашего полка шли к городу Синминтину истреблять хунхузов и переодетых японцев. Мы уже приготовились; но потом пришла перемена. Идет весь Нежинский полк и только 2 эскадрона от нашего полка под командой полковника Стаховича. Значит, наш командир остался (и я тоже) при 4 эскадронах. Поля не поехал в этот поход. Его оставил командир, потому что много лошадей больных в полку.

Спасибо вам за письма. Это невыразимое утешение нам. Пишите нам обо всем. Душа летит к вам неудержимо. Утешаюсь только мыслью, что, Бог даст, меньше осталось, больше пережили.

Я как-то очерствел и не могу писать дневника. Многие пишут мне, чтобы я продолжал его. Но что писать? Ведь, если я вообще решился писать, то исключительно имел в виду свою личную жизнь, дабы главным образом себе для памяти кратко записать пережитое, перечувствованное. Но вот все, что только оставляло в душе моей малейший след из нашей походно-боевой, иерейской и обыденно-житейской жизни, все это уже записано. Теперь стоим на одном месте. Зима. Сравнительная тишина. Однообразие ужасающее. Что же писать? Решительно не знаю. Если бы я был заправский корреспондент, то нарочно, конечно, съездил бы туда-сюда, спросил бы, разузнал бы что-либо интересное. Но я не корреспондент, а полковой священник; сижу с полком в Каулоудзах-Тадзеине и никуда не могу ездить, а обязан находиться при полку и посильно исполнять свое иерейское дело. Вот и все. Это я пишу потому, что многие думают, что я нарочно бросил писать дневник.

В дорогой день нашего бракосочетания 29 января я служил всенощную у ген. Степанова. Благодаря тесноте, в фанзе была такая жара, что все мы в первый раз за всю зиму потели и испытывали духоту. Представьте, это всем нам было приятно: напомнило Россию. Особенно было приятно мне: сразу вспомнилась родная моя орловская церковь, из которой я частенько приходил домой совершенно мокрый.

После всенощной условились 30-го служить св. литургию в палатке на воздухе, если бы погода была такая же теплая, как последние 2 дня перед этим: на солнце даже таяло. Однако надежде нашей не суждено было сбыться: утром 30-го оказалось 14° мороза, да ветерок в прибавку. Ограничились тем, что каулоудзинский гарнизон собрался на обычное наше место молитвы (огород), и мы отпели молебен Спасителю, Богородице и трем святителям великим.

В краткой проповеди я указал на необходимость в деле спасения души обращаться к руководству. И в этом отношении советовал руководствоваться особенно писаниями св. отцов Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста: довольствуясь теперь усердной молитвой им, необходимо после войны неленостно читать их творения.

Разошлись богомольцы по землянкам, а мы с Михаилом остались: я отслужил панихиду по мамаше[68] и всем нашим усопшим сродникам. Нас было только двое.

1 февраля ездил в Тадзеин и служил там всенощную, а 2-го, в день Сретения Господня, там же в фанзе 5-го эскадрона совершил св. литургию. Вместо концерта пели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», т. к. в следующее воскресенье едва ли придется служить.

В проповеди говорил, что нам, подобно праведному Симеону, тоже недостаточно удовлетворяться одним земным благом, а нужно искать блага высшего, не гибнущего: нужно постараться встретить Христа, дающего это благо, принять Его в свои объятия, в себя, в свою жизнь. И тогда истинный мир войдет в нашу