Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

Чего же достигли эти писания? Исправили наши непорядки и нестроения? Забыли писаки, что русские всегда были такие. Некоторая халатность и прочее бывали и прежде; но доблесть тоже всегда была у русских.

Ведь не все воры и не все до одного генералы и офицеры плохи. Да и с плохими начальниками мы все-таки победили бы духом и терпением нашим. А вот если дух-то этот пропадет, тогда прощай честь дорогой нашей России!

Нет, ей-ей, не от одних нестроений затянулась война. Страшное расстояние не позволяет быстро подвозить подкрепления, пополнения: а при губительности теперешнего оружия (хотя раненых больше) быстрота пополнения убыли людей и боевых припасов – дело первой важности. Напр., после боя при реке Шахе, если бы огромную нашу убыль пополнить дней в 10, то мы опять сразу же пошли бы в бой, не дав неприятелю оправиться и укрепиться основательно, и, конечно, сломили бы японцев. Вышло же так, что мы свою убыль пополняли 2 месяца, а японцы 10 дней. Конечно, они укрепились, пополнились, и вот теперь вышибай их.

Понятно, потом мы все-таки одолеем японцев, но это в том лишь случае, если не помешают свои же русские внутренние враги. Не знаю, как бы другая чья-нибудь армия выдержала себя здесь, сознавая, что поддержка придет очень не скоро, да и воюя-то среди чуждого народа, китайцев.

А мы «скверные, никуда негодные, кое-какие», по приговору своих и чужих судей (хотя чужие, кажется, меньше, чем свои, замечают у нас грехи и судят), все еще терпим, и даже ни у кого мысли не являлось бросить войну и помириться. Напротив, все здешнее переносим, одно прибавляя вслух и про себя:

– «Авось перетерпим! Авось Господь поможет, и мы победим!»

И все здесь страшно боятся, что нас заставят мириться с японцами. Большинство офицеров говорят, что они тогда сейчас же подадут в отставку. Даже многие солдаты стыдятся тогда ехать обратно.

– «Нет, лучше умереть, нежели вернуться домой побежденным или с позорным миром», – говорят тут теперь.

Это убеждение большинства из здешних. Да, признаться, и я так же думаю. Это не гордость; нет, это любовь к отечеству. Боже, помоги нам! Я не унываю, смиряюсь; но тяжело.

Вчера я ездил в Тадзеин, служил там всенощную в фанзе, сам читал стихиры и канон. Утешился. Сегодня совершил божественную литургию. Поместилось до 80 человек. И как я рад!

Когда одолели меня указанные выше грустные помыслы, я бросился к евангелию, св. отцам, псалмам, молитве. Воистину «кладязь глубок воды живой» содержится в них. Я буквально пил эту воду живую и могу свидетельствовать, что, если грусть и тоска навалятся на человека, то эти книги и молитва спасут его, до уныния не допустят.

Святая же литургия – это что-то невыразимо утешительное для скорбящего и обремененного. Я не могу описать чувства, охватившего меня сегодня во время богослужения. И грязный потолок фанзы как будто пропал; душа, казалось, вышла из тела; слезы душили, и вместе с тем, чем дальше, тем все сильнее становилось ощущение какого-то размягчения: будто таяло что-то внутри. И потом так легко-легко стало: положительно, тяжелый камень свалился с моего существа.

Я не мог удержаться: начал говорить проповедь (хотя я не готовился к ней и мало было слушателей). Сознаюсь, говорил, не зная, кому говорю. Будь в это время фанза пустая, и я все-таки чувствую, говорил бы: какое-то переполнение духовное ясно ощущалось. Скорее сам себе я проповедовал. Как будто кто-то другой подсказывал душе моей неизъяснимые мысли, слова утешения, назидания; а внутреннее мое я (скорбное-то!) внимательно слушало, принимало, услаждалось; язык же только извлекал, так сказать, эти мысли из глубины души и, как мог, выражал, давая им наружную оболочку.

Говорил я, что мы слепы духовно, что наших собственных, человеческих усилий ума и сердца не хватит, чтобы решить все вопросы вечной жизни и утешить себя в скорбях. А все это безусловно нужно для жизни; иначе – вечная гибель. Только сердечная и крепкая вера в Бога и молитва спасут нас, утешат и все разрешат.

– «Иисусе, сыне Давидов! Помилуй меня, чтобы мне прозреть».

Такой вопль души нашей, исходящий от всего сердца, будет услышан Спасителем, непременно будет услышан, и мы ясно почувствуем ответ Его:

– «Прозри: вера твоя спасла тебя».

И как будто чешуя свалится с духовных наших очей, и многое и многие представятся нам в другом свете, многое разъяснится, и камень скорби и греха свалится с нас, и станет так все ясно и так легко, легко.

– «О, слава Тебе, милосердый Господь наш и Спаситель, за принесенный Тобою нам темным свет, просвещающий, утешающий и спасающий нас!» – сказал я, заканчивая свою проповедь.

Представьте, после св. литургии я даже смеялся, так мне стало легко.

Да будет воля Божия над нами недостойными!

Сегодня ночью слышу: кто-то по мне бегает, что-то большое, как кошка. Догадался – крыса. Я метнулся изо всей мочи, и крыса взлетела к потолку и шлепнулась об пол. Неприятно! Потом я едва уснул.

Некоторые сестры страшно скверно ведут себя здесь. На войне должны быть только мужчины.

27 января

Вчера я ездил в гости к Поле в деревню Эльхайтцзы в 7 верстах от нашей резиденции. Вот и мы здесь ездим в гости.

Подъехал я к фанзе. Выскочил зачем-то из нее солдат и, увидев меня, опрометью бросился назад сообщить барину о приезде гостя, точь-в-точь, как, если бы я подъехал во Владычне[65] к родному дому, то первый увидевший меня так же быстро унесся бы обратно сообщить остальным о прибытии о. Митрофана. Выскочил Поля…

Конечно, чай и разговоры, разговоры… Я поздравил его со второй наградой: он получил орден св. Анны 3 степ. Посидел у него часа два и благополучно вернулся домой.

Приехал, а здесь уже ожидала меня грустная новость: пришла телеграмма, что у нашего доктора Блюма[66] умерла жена. Конечно, я побежал к нему в фанзу. Еще не доходя, я услышал его крики. Первый раз в жизни увидел я, как страшно плакал мужчина. Блюм бегал по фанзе и буквально кричал; слезы у него лились ручьем.

Его жена умерла, поболев только три дня. Страшное горе! Чем тут утешить?

Бедняга продолжает чуть не ежедневно получать от жены письма и будет получать еще целых 3– 4 недели. Вообразите состояние его души: знать, что жены уже нет на свете, и получать от нее письма.

Как мог, я утешал его, старался разговорить. Вдруг с улицы ясно донеслись