Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

продолжалось около трех часов. Петровский покидал свой кабинет очень мрачным. Изменить позицию ученых (и, следовательно, Академии наук) не удалось. Петровскому и Снежневскому стало ясно, что надо отступать, признав ошибку. Но им предстояло убедить в этом и другие инстанции.

Вот как мы живем

Солженицын, живший в это время на своей дачке недалеко от Обнинска и работавший над новым романом «Август Четырнадцатого», узнал о моей насильственной госпитализации из русской передачи Би-би-си. На следующий день к Рите приехала Решетовская, чтобы узнать все подробности. Солженицын хотел сделать заявление, но решил немного подождать. Простой протест опального писателя не мог оказать особого влияния, следовало обобщить мой случай с другими подобными. Утром в воскресенье 14 июня Александр Исаевич позвонил Рою и предложил встретиться в одном из сквериков недалеко от станции метро «Сокол». Рой рассказал ему, как развивались события, и объяснил, что все обещания о выписке брата из больницы были лживыми, возможно с целью дезинформации, и врачам надо было продлить содержание Жореса Медведева в Калуге, чтобы подготовить его перевод в Институт им. Сербского. Рассказал он и о недавнем совещании у Петровского и оглашенном там «диагнозе».

Рано утром 15 мая Рою домой привезли подписанное Солженицыным открытое заявление «Вот как мы живем», которое к вечеру того же дня стало широко известно и передавалось на русском языке западными радиостанциями:

«…безо всякого ордера на арест или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача, врачи заявляют, что он – помешанный, майор милиции кричит: “Мы органы насилия! Встать!”, крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.

Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым – ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь беззвестным погибающим больным). Именно разнообразие его дарований вменено ему в ненормальность: “Раздвоение личности!” Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказались болезненным отклонением: “плохая адаптация к социальной среде!” Раз думаешь не так, как положено, значит, ты ненормальный! А адаптированные – должны думать все одинаково. И управы нет – даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются, как от стены горох.

Да если б это был первый случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более – неизвестных. Угодливые психиатры, клятвопреступники, квалифицируют как “душевную болезнь” и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности, и избыток их.

А между тем даже простое благоразумие должно было бы их удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули пальцем – и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомыслящих в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры и даже более жестокий: мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.

И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!

Это – куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.

А. СОЛЖЕНИЦЫН

15 июня 1970»

Последняя неделя в Калуге

С 13 июня число посетителей, хотевших встретиться со мной, начало возрастать и особые дни свиданий были отменены. Постоянно звонил междугородний телефон не только в кабинете, но и в квартире Лифшица. В почтовом ящике нашей квартиры Рита обнаруживала конверты с деньгами. На одном было написано: «От ученых Новосибирска». Приехал на свидание ко мне Валерий Чалидзе, председатель неофициального Комитета прав человека. В воскресенье 14 июня приехали обнинские друзья В. Ф. Турчин, А. Г. Васильев и еще несколько ученых из ФЭИ.

Состав моей палаты все время менялся, и было ясно, что «психиатрические аресты» действительно стали правилом. Молодой человек, демобилизованный из армии, попал в нашу палату после обращения в ЦК КПСС о необходимости реорганизовать ВЛКСМ, так как комсомол, по его мнению, превратился в бюрократическую организацию. Средних лет мужчину привезли в больницу, так как он расклеивал листовки с протестом по поводу своего увольнения из училища, где работал преподавателем. Им в качестве лечения назначили инсулиновый шок и нейролептики – для «изменения структурной основы психики». В нашем «спокойном» корпусе третьего отделения неожиданно отменили прогулки. Мне ограничили возможность писать письма. Их теперь полагалось сдавать в открытом виде дежурной сестре.

Однако встреча министра Петровского с академиками 12 июня изменила обстановку. Заявление Солженицына, широко передававшееся в эфире и опубликованное во многих западных газетах 16 июня, безусловно, стало известно и Лифшицу. Днем он пригласил к себе Риту для «последних наставлений» и убеждал ее, что мне нужно сосредоточиться на научной работе и прекратить занятия публицистикой и социологией. Рита резонно отвечала, что выполнение этого условия требует восстановления меня на работе в институте, хотя бы в должности старшего научного сотрудника.

17 июня, прежде чем разрешить мне переодеться в мой цивильный костюм, меня вызвали к Лифшицу и Бондаревой для заключительных наставлений. Оба врача уверяли меня, что они были полны забот лишь о моем здоровье. Они специально просили, чтобы я не писал никаких записок или статей о пребывании в их больнице. «Если вы будете продолжать занятие публицистикой, то мы, врачи, не сможем вам помочь. – Лифшиц развел руками. – Этим займутся другие инстанции».

Я ответил, что мог бы принять эти условия лишь в том случае, если будет формально отменен как ошибочный оглашенный Петровским и Снежневским «диагноз» тяжелого психического заболевания. При устройстве на работу в любое научное или высшее учебное заведение всегда, как известно, требуется справка о здоровье.

Лифшиц ответил, что уже поступила директива Калужского обкома КПСС о предоставлении мне должности старшего научного сотрудника лаборатории биохимии в ИМР.

После этого разговора я, наконец, переоделся и мы с Ритой пошли к автобусной остановке.

Кто сумасшедший?

Первые дни после моего возвращения к нормальной жизни показали, что моя выписка из больницы и возвращение домой могли быть самостоятельным решением больницы, согласованным с обкомом, но не с Москвой. Главный врач Калужской психиатрической больницы и даже заведующие ее отделениями имеют полное право решать вопросы о судьбе пациентов самостоятельно, не согласовывая свои решения с вышестоящими медицинскими организациями и тем более с министерством. Калужский обком КПСС мог быть в этом вопросе на стороне главного врача. Явный перелом в их