Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

годам. Старческие психические аномалии не лечились. Больных кормили плохо, в каждой палате могло содержаться до двадцати человек, никто из родных их не посещал. В больнице было около десяти отделений и, возможно, более тысячи пациентов. Одно или два отделения предназначались для так называемых беспокойных больных.

Статистика по числу психиатрических больных разных групп в СССР засекречивалась. Согласно ежегодной статистике Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), общее число людей с психическими аномалиями постоянно растет. При этом быстрее всего растет число заболеваний, связанных с маниакальными депрессиями (они являются основной причиной самоубийств), старческими аномалиями, алкоголизмом, наркоманией и шизофренией. Экономическое развитие и технический прогресс повсеместно приводят к снижению инфекционных, но к росту психических и неврологических заболеваний, часто требующих госпитализации.

Проблема становится международной

Приезд ко мне в больницу Твардовского и Тендрякова и их довольно-таки острая беседа с главным врачом больницы Лифшицем превратили факт насильственной госпитализации Жореса Медведева в международный скандал. Рассказ Роя об этом визите иностранным корреспондентам появился на следующий день во многих ведущих западных газетах и журналах. Time, Newsweek, Spiegel и другие издания начали готовить более подробные статьи о злоупотреблении психиатрией в СССР. Появились такие термины, как «карательная медицина», «психотюрьмы» и другие.

7 июня на свидание со мной и для беседы с Лифшицем приехали из Москвы мой друг, биохимик, профессор А. Нейфах и писатель В. А. Каверин с женой. На следующий день прибыли старые большевики Иван Павлович Гаврилов и Раиса Лерт. И. П. Гаврилов был другом моего отца еще с Гражданской войны. Он провел в лагерях на Колыме почти восемнадцать лет, но выжил и был реабилитирован в 1956 году. Хотя это был не день свиданий, им разрешили встретиться со мной. Письмо-протест написал президенту АМН СССР Тимакову Петр Михайлович Жуковский. Отдельное письмо он написал моей жене. Академик А. Д. Сахаров передал 7 июня в ЦК КПСС обстоятельный протест на имя Л. И. Брежнева, объявив, что считает его «открытым». Выдержки из его письма были опубликованы в западных газетах и зачитывались зарубежными радиостанциями на русском языке. Игнорировать такую кампанию стало уже трудно. Но решить мою судьбу могли лишь те, кто принимал первоначальное решение, еще до приезда Лифшица в Обнинск.

Чтобы я не лежал без дела в палате, начались всевозможные обследования. По команде невропатолога я находил с закрытыми глазами кончик своего носа указательными пальцами левой и правой руки, не реагировал на щекотку и удары молоточком по коленке. Была проведена запись биотоков мозга (энцефалограмма), и продолжались ежедневные беседы с Бондаревой и Лифшицем. Врачи подробно интересовались моей родословной – мне нужно было рассказать о роде занятий и судьбе всех моих близких родственников по материнской и отцовской линиям, от бабушек и дедушек до троюродных племянниц и племянников. Никто из них психическими болезнями не страдал. Вопросы эти перемежались теми, что были явно получены из КГБ.

– Почему вы не соблюдали инструкцию о служебной переписке, за которую расписались? – вдруг спросил главврач.

Я ответил, что никакой инструкции не подписывал и что моя переписка в большинстве случаев не имела служебного характера.

– С чего начались неприятности у Солженицына? – неожиданно спросила Бондарева.

– А правда ли, что ваша первая научная работа называлась «О сущности жизни»? – спросил Лифциц.

– Полная правда, – ответил я, – но это была не научная работа, а доклад студента первого курса на студенческой конференции в 1945 году с попыткой расшифровать формулу Энгельса из его «Диалектики природы»: «жизнь есть форма существования белковых тел». В 1945 году марксизм считался основой всех наук.

Впоследствии я узнал, что Лифшиц приезжал в Обнинск и расспрашивал соседей по подъезду, не бывает ли у Медведевых скандалов, ссор, крика в квартире. Судя по всему, врачи все еще надеялись найти какие-либо аргументы в пользу того диагноза, который от них требовали. Беседы с ними происходили иногда по два раза в день.

– Оставляете ли вы копии писем, посылаемых за границу? – спросила как-то Бондарева. – Где вы их храните?

Вечером 8 июня Лифшиц долго убеждал меня, что занятие публицистикой, в дополнение к профессиональной научной работе, – это свидетельство раздвоения, или диссоциации, личности. Мысль о моей «плохой адаптации к социальной среде» Лифшиц пытался втолковать жене и брату и получал, естественно, отпор.

Держать меня в больнице без лечения не имело смысла, поэтому 8 июня мне предложили курс химиотерапии трифтазином с галоперидолом – сильнодействующими нейролептиками-депрессантами. Я ответил, что такое «лечение» ничем не будет отличаться от опытов гитлеровских врачей в концлагерях. Врачи имели право и на насильственное лечение, но не решались, так как это могло вызвать бурную реакцию общественности.

Министр здравоохранения Б. Петровский, который наверняка консультировался по моему делу с КГБ и с какими-то инстанциями в ЦК КПСС, получил инструкцию «переубедить» ученых. При наличии достаточно серьезного диагноза, свидетельствующего об «общественной опасности» пациента, там, наверное, рассчитывали перевести Медведева в Институт им. Сербского без всякого судебного разбирательства. Продлевать мое пребывание в калужской больнице, открытой для посетителей, становилось слишком трудно. На 12 часов в пятницу Петровский назначил у себя в кабинете совещание, пригласив пятерых академиков, заявлявших наиболее энергичные протесты (А. Д. Сахарова, П. Л. Капицу, Б. Л. Астаурова, Н. Н. Семенова и А. П. Александрова). Четверо из них возглавляли институты АН СССР. Н. Н. Семенов был лауреатом Нобелевской премии. Со стороны министерства были приглашены главный психиатр Минздрава академик АМН А. В. Снежневский и Г. В. Морозов. В приглашении академикам говорилось, что совещание состоится «по делу о больном Ж. А. Медведеве».

Приглашенных ученых попросили считать это совещание конфиденциальным. Но Сахаров предупредил, что этого условия не принимает. Вечером он рассказал о совещании Рою. Основной доклад делал Снежневский, с которым я никогда раньше не встречался. Он обвинял академиков и писателей в том, что они своими заявлениями наносят ущерб репутации советской психиатрии. Диагноз сформулировал Г. Морозов, который, находясь в Калуге, никаких симптомов после нескольких вопросов ко мне не обнаружил. Теперь же он назвал весьма сложный диагноз – «параноидальная шизофрения с навязчивым бредом реформаторства и раздвоением личности», – относившийся к состояниям, требующим госпитализации. К этому добавлялись «повышенная самооценка» и «отсутствие адаптации». Выписка из больницы могла, по его словам, привести к обострению этих симптомов.

В развернувшейся затем дискуссии Сахаров, Капица, Астауров и Семенов, знавшие меня лично уже немало лет, резко раскритиковали и диагноз и симптомы как смехотворные и полностью надуманные. Повышенная самооценка, как они объяснили, необходима любому ученому, который стремится к каким-либо открытиям. «Раздвоение личности можно было бы назвать синдромом Леонардо да Винчи», – с иронией заметил Капица. Совещание у министра