Пособие по выживанию для оборотней - Светлана Гусева

Взгляд Авенира полыхнул гневом. Священник отдернул руку и поднялся. В покрасневших глазах Игоря застыли слезы, и Туомас почувствовал себя виноватым. Не стоило устраивать разборки при ребенке.

Авенир мягко коснулся плеча мальчика:

— У меня всегда найдется время для тебя, Игорь. И я не оставлю тебя только потому, что закончилась смена или захотелось выпить. Ты знаешь, где меня найти.

Все так же делая вид, что они с мальчиком в палате вдвоем, он вышел, притворив за собой дверь.

— Да что случилось? — накинулся на него Игорь. — Он столько интересного мне рассказывал! И книжки вот принес…

Туомас сгреб в охапку томики с изображением Иисуса в окружении детей и аккуратно уложил в мусорную корзину.

— Том!

— Прости, я должен был раньше предупредить тебя. — Он сел на краешек кровати и выдохнул. — Будь с ним очень осторожен, Игорь.

— Осторожен? — Мальчик с трудом оторвал растерянный взгляд от корзины. — Почему?

— Потому что ему нельзя говорить про оборотней. Особенно о тебе самом.

— Но я же скоро перестану им быть! — возмутился Игорь. — Доктор Герман говорит, что все идет просто замеча…

Туомас вскочил с кровати, и мальчик резко умолк. Он все еще не хотел ссориться с доктором, но до полнолуния оставалось каких-то десять дней. Если лечение Германа Николаевича не сработает, может произойти нечто ужасное, а Туомаса не будет рядом, чтобы помочь.

— Я все еще не верю в чудеса. — Он опустился в кресло. — Прости, столько всего произошло… Поверь, я вовсе не шатался по барам, даже если Авениру кажется иначе.

Игорь покачал головой:

— Я и не думал, что ты меня бросишь. Просто… зачем ты выгнал его так грубо? Яблоки вкусные, между прочим.

Туомас помолчал, собираясь с духом и с правильными словами, которые опять куда-то разбежались по закоулкам разума.

— Мои родители… я ведь родом не из Финляндии, Игорь. Мы на Аландах считаем себя автономией, островными — Ahvenanmaa, так называется наша территория на финском. Забавно, там даже нет слова «остров» — только maa, земля. Неважно. Мы говорим в основном на шведском, я учил немного финский в детстве, потом в школе пришлось туго на уроках, ничего не понимал. Наш дом…

Игорь отложил огрызок и поднял руку, словно желая прервать бессвязный рассказ.

— Подожди… — остановил его Туомас. — Наш дом стоял рядом с обрывом. Утес, так по-вашему? На утесе, да. Если пройти чуть дальше, начинался спуск прямо к пирсу, но с нашего крыльца море казалось бесконечным. Земля вдруг — раз! — и конец! И дальше только вода. Мама и папа… они вышли в море, Ханна тогда была уже в колледже. Нет, колледж неправильное слово. Ammattikorkeakoulu… Черт с ним, не знаю, как перевести. Она училась на медсестру. Я был дома один. Родители вышли в море, прогноз был неопределенный. В море часто такой. Они просто собирались немного…

Из горла сам собой вырвался всхлип. Игорь крепко схватил его за предплечье тонкими пальцами.

— Неважно, ты понял. Ты понял, да? Они не вернулись в тот вечер. Вообще не вернулись. И когда Ханна увезла меня в Турку, потому что… потому что я не мог жить один, а ей надо было учиться, и она продала дом, а на эти деньги мы купили маленькую квартирку… потом ее тоже продали, неважно. Так вот, она отвела меня в церковь. Я плохо учился. Я не хотел отпускать ее, потому что она тоже могла не вернуться. И она отвела меня к психологу, их было много… И ничего, хотя они старались как могли. Но был и священник, был. Он пытался… вот так же пытался, как сейчас Авенир. Предлагал семинарию. Обещал, что там я никогда не останусь в одиночестве. Это ловушка, Игорь. Понимаешь? Вот такие, пережившие ужас, — самая легкая добыча. Я вырвался тогда… Я сбежал, когда понял, что меня ждет. Стать еще одним не задающим вопросов, ждать, покорно открыв рот, пока туда положат удобную правду в обертке веры. Потерявшему самое дорогое так легко продать мысль о том, что на все воля Божья… потому что мозг, маленький детский мозг не может придумать убедительного оправдания тому, что случилось. Чем не утешение — стать частью великого замысла?

Мальчик смотрел на него огромными глазами и дрожал.

— Я не… я не хотел… Том, это так ужасно, то, что случилось с твоей семьей!

За окном, словно услышав достаточно, зашелестел налетевший ветер — сквозь пелену облаков наконец-то проглянуло холодное, укутанное дымкой солнце и осветило палату.

— Я должен был тебе рассказать. — Туомас взял из корзины яблоко и кинул в руки мальчику. — А теперь предлагаю проветрить скопившийся святой дух и как следует провести оставшееся время, пока Полина не нашла мне работу!

Игорь рассмеялся, и Туомас мысленно пообещал себе больше никогда не оставлять его дольше, чем на день, до самого полнолуния.

Заведующего он дождался только поздно вечером; смена Туомаса давно кончилась, и, пока Игорю делали неведомые процедуры, он слонялся по отделению, перебирая в голове события недавних дней. До Луны оставалось чуть больше недели, и к восьми вечера Туомас решил для себя только две вещи: он ни за что не позволит Стае забрать мальчика и сделает все возможное, чтобы его защитить.

Как? Этот вопрос оставался без ответа.

С уходом последних посетителей и практикантов в отделении неожиданно закипела жизнь: в сопровождении электрика-сантехника-плотника Макарпетровича в привычной затертой спецовке явились двое рабочих: один тащил складную лестницу, второй — внушительную плоскую картонную коробку где-то в половину плазменного телевизора. Полина захлопотала вокруг пришедших, бросая скупые реплики в ответ на привычный треп Макарпетровича. Туомас несколько раз будто невзначай прошел мимо, искоса поглядывая, как распечатывают содержимое, — и был не на шутку разочарован, когда внутри оказалась блестящая бронзовая табличка с какой-то спонсорской благодарностью. Он тут же потерял к рабочим интерес и расположился на безжалостно продавленном диване в холле.

Герман Николаевич вырвался из пасти лифта в половине девятого; в неясном свете галогеновых ламп рекреации он показался Туомасу бледнее обычного и шел, опустив плечи, словно возраст нагнал его где-то на входе в больницу и далеко не дружески хлопнул по спине. Неизменный кожаный портфель казался неподъемной ношей, пригибавшей доктора к земле, и только зажатый в другой руке мобильник будто поддерживал невидимую связь Германа Николаевича с какой-то далекой опорой.

— А, Том… — Доктор вздрогнул, заметив его, и торопливо попрощался с неведомым собеседником: — Мне пора, уже вхожу в кабинет. Да, все понятно. Вешают уже, вон, все мозги