От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

До этого момента все было спокойно и, возможно, кое-кто уже вообразил себе, что можно выбраться из этой заварухи путем одной лишь такой полезной для здоровья прогулки. И вдруг, совершенно неожиданно, первые выстрелы рассеивают их иллюзии. Стрельба ведется справа и спереди, снаряды взрываются прямо перед нами, всего в 100 метрах от нас. Медленно разгорается день, и под проясняющимся небом снег выглядит не таким уж белым. Горизонт светлеет, открывая степь свету дня, а вместе с этим усиливается и обстрел, разрывающий тишину, к которой я уже привык. Мало-помалу до нас доходит весь ужас ситуации; теперь мы знаем, что ждет нас!

Здесь для нас открыты врата ада Данте! Обстрел становится все яростнее, стрельба интенсивнее, и снаряды рвутся буквально повсюду. Мне все чаще приходится бросаться на землю, поскольку взрывы приближаются, становясь с каждым моментом все опаснее. Позади, немного быстрее нас, двигается гусеничный транспортер. В кузове сидят пять человек, которых швыряет на каждой колдобине. Я решаю, что если мы пойдем рядом с ним, то будем двигаться быстрее, поэтому ускоряем шаг и стараемся держаться вровень с машиной. Мы пристраиваемся с левого борта chenillette[79], потому что обстрел ведется по большей части справа. Это продолжается недолго, потому что русская артиллерия выбрала его своей мишенью и снаряды падают кучнее и еще ближе. Они прилетают со всех сторон, и мы решаем, что есть смысл отойти от транспортера на некоторое расстояние. Chenillette набирает скорость, чтобы выйти из-под огня, что заставляет его подпрыгивать на неровной дороге, изрытой вдобавок сотнями воронок от снарядов. Один из немецких солдат теряет равновесие и выпадает из chenillette метрах в пятидесяти впереди нас. Мне отчетливо видно, как одна из гусениц переезжает через его ногу, а затем вижу, как парень тут же вскакивает, бежит за машиной и как ни в чем не бывало забирается на свое место в кузове транспортера! Не чувствовал ли он ничего или избежал травмы? У меня нет объяснений, хотя, возможно, в тот момент, когда гусеница переезжала его ногу, та попала в выбоину в земле.

Каркарово-Комаровка-Лысянка. Прорыв из Черкасского котла 15–18 февраля 1944 г.

Во время этого артиллерийского обстрела нам часто приходится идти как кто может и постоянно бросаться не землю. Мы рассеялись, и теперь нас вместе осталось только трое. Сколько мы ни звали, сколько ни высматривали своих товарищей, мы их больше не видим. Снова идет снег, который ограничивает нам поле зрения, поэтому мы решаем больше не ждать и идти дальше. По ходу передвижения происходит перегруппировка, и вдруг мое внимание привлекают какие-то силуэты, особенно их походка. Когда мы подходим ближе, я не верю своим глазам! Небольшой группой идут три-четыре женщины, одетые так же, как и мы. Я был прав насчет того, что у них не мужская походка. На них, как и на нас, военная форма, волосы убраны под шапки. Фантастика! Заинтригованный, я заговариваю с одной из них и узнаю, что девушки из театральной труппы, прибывшей из Германии в тот самый момент, когда кольцо окружения сомкнулось вокруг нас. Что за несчастье, что за злая судьба! Выберутся ли они отсюда? Но как бы там ни было, сейчас они идут тем же шагом, что и мужчины, смело и бесстрашно, без малейших признаков паники. Лишь их шинели, слишком большие и слишком длинные, привлекли мое внимание.

Шендеровка – Новая Буда. Прорыв из Черкасского котла 15–18 февраля 1944 г.

По пути Андре Бордо заявляет, что не расстанется со мной ни на минуту, поскольку уверен, что мне всегда удается выходить сухим из воды, и Дельрю, улыбаясь, соглашается с ним. Сам я в этом совсем не уверен, но виду не подаю. Так же как и я, они беспокоятся об остальных. Мы продолжаем идти; снегопад постепенно прекращается. С обеих сторон коридора, в котором мы находимся, немедленно возобновляется артиллерийский обстрел. Временами он невероятно сильный! Меня терзают сомнения – есть ли какой-то смысл идти дальше, есть ли реальный шанс пробиться из окружения? Да, такой шанс должен быть, и тогда верх берет сила воли, а сомнения длятся не более мгновения. Я заставляю их спрятаться как можно глубже. Останавливаюсь и пользуюсь представившейся возможностью, чтобы осмотреть враждебные нам окрестности.

Ну и дела! Теперь, когда перестал идти снег, того, что мне видно, вполне достаточно, чтобы у менее оптимистичной души от страха кровь застыла в жилах. Что справа, что слева, я не вижу ничего, кроме сплошных огневых позиций артиллерийских орудий с горами боеприпасов подле них! В этом месте коридор не более 800 метров в ширину. Эта ровная, покрытая снегом степь позволяет мне видеть все, во всех деталях и подробностях. От нас до обеих позиций не более 400 метров. Должно быть, там собран весь диапазон калибров, установленных с целью нашего уничтожения, но больше всего Ratsch-Boum, противотанковых орудий, прозванных так из-за того, что их снаряды взрываются среди нас еще до того, как мы слышим выстрел самой пушки[80].

Десятки, сотни орудий выстроились в ряд по всей длине коридора смерти, ведь у русских было больше месяца, чтобы захлопнуть крышку Черкасского котла! На такой короткой дистанции каждое орудие било прямой наводкой, порой выбирая мишенью даже отдельного человека. Говорят, будто снаряд не попадает дважды в одно место и, чтобы укрыться, достаточно залечь в старую воронку! Как бы не так! Могу заверить вас, что это полная чушь! Одна воронка перекрывает другую. Они переходят друг в друга, земля буквально вспахана. К счастью, не все снаряды падают одновременно! Мы движемся вперед под этим шквалом огня и металла, последовавшим за метелью, хотя я, определенно, предпочитаю последнюю. На какой-то момент обстрел ослабевает, но затем становится яростным, как никогда. Порой он сильнее всего впереди нас, порой позади, иногда правее, а иногда левее, но всегда математически точен, чтобы, не давая ни секунды передышки, еще плотнее обложить нас. Как можно уцелеть под таким градом огня и железа?

Какое-то время мы движемся по тропинке, по оставленному другими следу. Здесь, метрах в двадцати-тридцати перед нами, на холмике сидит человек с приоткрытым ранцем между ног. Подойдя к нему, я вижу, что это майор вермахта, мужчина лет шестидесяти, хотя на самом деле ему может быть не более пятидесяти. На нем фуражка горнострелковых частей и большой длинный Übermantel, зимний плащ, который надевают поверх шинели. Когда мы проходим мимо, я с удивлением замечаю у него в руке пистолет, однако мы приветствуем его кивком и следуем дальше. Не проходим мы и двадцати шагов, как слышим позади нас выстрел. Я тут же оборачиваюсь и вижу, что майор вроде бы даже не сдвинулся с места, а просто покачнулся с одной стороны на другую. Продолжая идти, я вижу, как он вдруг валится вперед, скатываясь со своего импровизированного сиденья. Сбитый с толку, ничего не подозревая, я разворачиваюсь, и мы спешим назад. Майор лежит на животе, голова склонилась на грудь, одна рука под ним, а другая отброшена в сторону, рядом с ранцем. В ней по-прежнему зажат пистолет. Сомневаться не приходится, он застрелился! Если хорошенько подумать, то его вполне можно понять, но все равно мне это кажется полной нелепостью – пройти через все эти месяцы сражений, недели окружения, преодолеть все трудности, чтобы теперь, в двух шагах от свободы, сдаться! И тем более на пути возрождения. Нелепая смерть. Мне была бы понятнее смерть в бою. И, кроме того, это не очень хороший пример.