От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Еще одна новость расстраивает меня. Этот «бургундец» сообщает, что Дрион ранен и ждет меня в колхозном амбаре. Вот те на, я потерял след Йозефа, и как он вдруг объявился там? Этот камрад также сообщает нам о гибели нескольких человек, среди которых были и мои замечательные друзья. Старый друг, Эмиль Мюллер из Спа, сержант Ланг и Пьер Дюрей, друг детства, и многие другие. Он говорит, что мой друг Эмиль убит под Новой Будой, как и остальные. Когда объявили тревогу: «Танки!» – Эмиль, командир орудийного расчета, спал в избе. Он мгновенно вскочил и попытался определить степень угрозы, осматривая свой сектор в бинокль через окно. В этот самый момент танковый снаряд попал ему прямо в грудь. Так ушел навсегда один из моих самых старых и дорогих друзей, безупречный и несгибаемой воли товарищ.

Мне больше нечего здесь делать, ничто не удерживает меня. Меня неудержимо влечет вперед. Прощаюсь со своими товарищами и отправляюсь в сторону Шендеровки, до которой всего несколько километров. Теперь я тороплюсь попасть туда. Мне не терпится уйти, и я шагаю слишком быстро, отчасти из-за холода, а при таком темпе я быстро согреюсь. Однако приходится сбавить шаг и идти медленнее, потому что я задыхаюсь и мое горло пересыхает из-за того, что я слишком часто вдыхаю ужасно холодный и сухой воздух.

Не знаю, который час, когда я наконец вижу вдали на холме среди развалин какие-то здания. Дорога идет под гору. Пересекаю балку и снова поднимаюсь вверх к деревне, которая должна быть Шендеровкой. Здесь я сразу же натыкаюсь на «бургундцев». Это действительно Шендеровка, и справа от меня темное здание из досок и листового металла; это колхозный амбар, и я немедленно направляюсь к нему. Открываю одну из двустворчатых дверей и вхожу внутрь. Беспрестанно оглядываясь по сторонам в поисках Дриона, я быстро осматриваю все помещение. Здесь темно по сравнению с улицей, где, несмотря на облачность, снег отражает даже самый слабый свет. Но глаза быстро привыкают к темноте. Крыша, сделанная из жести или шифера, примерно в 10 метрах у меня над головой, может, чуть выше и крепится на толстых открытых балках. Амбар разделен на две части, и здесь находятся раненые, лежащие на кучах лущеного гороха и чечевицы местного производства. В центре амбара пол свободен от тел, но под весом раненых часть гороха и чечевицы скатилась вниз, образуя живой ковер под моими неуверенными шагами. Горошины целые, а не расколотые. Сколько тут раненых? Пятьдесят? Может, восемьдесят? Трудно сказать. Одни тяжело ранены, другие полегче. Я не сразу замечаю Йозефа, и он не сразу узнает меня, поскольку в тот момент, когда я вошел, я был лишь силуэтом в дверном проеме, похожим на персонаж китайского театра теней на фоне белеющего снега. Но вот он приветствует меня с вершины своей горы чечевицы, что в самом конце слева. Пробираясь через эту массу, выскальзывающую у меня из-под ног, я направляюсь к нему. Чтобы продвинуться на шаг вперед, мне приходится делать десяток шажков! Когда я приближаюсь к нему, то вижу, что выглядит он не так уж и плохо, может, бледноват, но ничего тревожного. Когда Дрион протягивает руку, чтобы помочь мне, я замечаю повязку на его запястье. Пуля пробила запястье насквозь, но мне неизвестно, задеты ли кости, нервы или сосуды. Дабы утешить его, я говорю, что у него отличное ранение и теперь ему больше не нужно воевать. Йозеф улыбается, но с каким-то грустным и виноватым видом, который приводит меня в замешательство. Это так не похоже на него! Пока я раздумываю, какую бы глупость еще сморозить, мой взгляд блуждает по всем этим несчастным, собранным здесь, на заднем плане «натюрморта». Полевая форма сливается с горохом и чечевицей, однако повсюду видны повязки, выделяющиеся своей белизной и пятнами крови, трагическим красным цветом.

Из обрезанных рукавов торчат руки, а ноги и ступни обмотаны бинтами, как у мумий. А кроме этого можно видеть изуродованные конечности, у которых не хватает то кисти, то стопы, словно у разбитых фарфоровых кукол. Похоже, люди уже смирились со своей потерей, но я еще нет, ведь они жертвы, они страдают! Что за парадокс! Сквозь мою задумчивость до меня доносится голос Йозефа, смущенный, как у ребенка, который просит об одолжении. Я потрясен. Ведь Йозеф старше меня на 10 лет! Неужели он считает, что я сильнее его? Видимо, это потому, что он покалечен, а я здоров. Подшучивая, я пытаюсь вывести нас из этой затруднительной ситуации, но Йозеф старается объяснить, неловко и смущенно – тот, кто никогда не страдал от подобных комплексов, – что глубоко убежден, что ему не выкарабкаться, не справиться с последним испытанием! Не могу поверить своим ушам! Это говорит Йозеф, всегда такой жизнерадостный и полный энергии! Он протягивает мне пухлый, очень толстый бумажник, в который положил все оставшиеся у него памятные вещи, все, что считает важным для своей матери. Матери, которая овдовела в прошлую войну и которая потеряет своего единственного, любимого сына в этом современном крестовом походе, участие в котором он посчитал своим долгом! Со смехом и подшучивая над серьезностью его ранения, я мягко, но решительно отстраняю бумажник, который Йозеф протягивает мне. Он выражает беспокойство, но я твердо отказываюсь, и мы продолжаем разговор. Провожу с ним еще немного времени, говорю то о том, то о другом, не упускаю возможности побеседовать и с другими ранеными. В конце концов ухожу, пообещав Йозефу, что приду еще.

Я докладываюсь фельдфебелю (старшине) Деравье, находящемуся в другой части амбара. Похоже, он прямо-таки счастлив снова видеть меня, а поскольку мы достаточно близки, то неторопливо беседуем о том, что случилось. Товарищи из моей и других рот присоединяются к разговору. Обсуждаем гибель командира и других товарищей в бою за Новую Буду, а также сам бой. И хотя смерть командира всех нас взволновала, это не ослабило нашего желания вырваться из окружения. Напротив, побудило к решительным действиям! Я слышу разговоры о «последнем бое», которые навевают воспоминания, мысли о воинской славе, но в то же время заставляют бегать по коже мурашки! Говорят, это будет «каре командира»[75]. Надвигающиеся дни, возможно, будут менее прозаичными, но, не сглазить бы, самым важным будет прорваться из окружения!

Возвращаюсь всего на минуту пожелать спокойной ночи Дриону и другим раненым, но задерживаюсь чуть дольше. Среди раненых находится Й., полностью деморализованный, о чем и дает знать всем окружающим. Он из канцелярии роты, и ему далеко за тридцать. Он также ранен, но не смертельно, и я недвусмысленно даю ему понять, что не одобряю его потерю самообладания, которая может подорвать силу духа других раненых, ведущих себя куда лучше, чем он. В свои двадцать я не понимаю, как может человек на 15 лет старше меня так распустить себя. Наконец возвращаюсь в другую часть амбара, где пытаюсь немного поспать. Укладываюсь на горох, который в общем-то вполне годится в качестве матраса, но из страха, что не смогу потом надеть ботинки, не рискую их снимать. Тревогу могут объявить в любой момент, и на что я буду похож босиком? Не так-то просто заснуть на пустой желудок, который страдал от голода последние восемь-десять дней! Чем мы питались последнюю неделю? Пару раз скудный обед, несколько кусков хлеба и кусок колбасы за последние пять, может, шесть дней. Однако последние два дня в Деренковце, еще два в Корсунь[-Шевченковском] и Стеблеве плюс время в пути мы не ели ничего, абсолютно ничего, кроме тех батонов хлеба, что мне дали в Корсуне[-Шевченковском]. Подводя итог, скажу, что три дня я не ел ничего, но ведь и другим приходится не лучше! Спасает усталость, и я засыпаю на горохе, который впечатывается во все части моего тела.