От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Немного погодя мы возобновляем движение на запад (юго-. – Ред.). Артиллерийский огонь то стихает, то возобновляется, только чтобы снова прекратиться. Мы немного скачем рысью, следуя по склону небольшой впадины, которая несколько сотен метров прикрывает нас. Здесь мы делаем остановку, и мой спутник предлагает мне сигарету. Я не курил уже два или три дня. Здесь, прислонившись к невысокому склону, сидят и другие люди, такие же, как и мы. Докурив, мы продолжаем путь. Когда же мы доберемся до цели? Сколько нам еще ехать? Похоже, очень долго, так как я ранен и мы движемся очень медленно, но мой ангел-хранитель наверняка не хочет причинять мне страданий больше, чем я могу вынести.

С неба на нас сыплется легкий снег, и снова поднимается холодный ветер, но я рад этому снегу, потому что он создает защитную завесу от огня прямой наводкой. Пока снег идет, хоть и не слишком обильно, в нас могут попасть только случайно, и меня это вполне устраивает! Ближе к полудню попадаем в заболоченную местность, лошади отказываются туда идти, и нам приходится в очередной раз ехать в объезд, севернее. Проехав 10–15 минут, мой товарищ, едущий впереди, останавливается и прислушивается. Моя лошадь останавливается позади, и я тоже вслушиваюсь. Мгновение спустя я слышу крики со стороны болота, но очень далекие, словно приглушенные падающим снегом. Нам не видно дальше 100 метров, может быть, даже меньше. Как бы пристально мы ни вглядывались, не можем ничего разобрать. Возможно, кто-то пытается выбраться из этой грязи, этой мерзкой жижи, но мой товарищ говорит, что мы не можем ничем ему помочь. Я вижу, что он чувствует себя таким же виноватым, как и я, но он прав. Что тут поделаешь? Он один, а я ранен и на его попечении! По моей спине пробегают мурашки, хотя, быть может, это всего лишь игра моего воображения, потому что мне показалось, будто я услышал крик «Бур-гунд-цы!». С тяжелым сердцем, с глубоким сожалением в душе мы уезжаем! Даже почти 50 лет спустя я продолжаю думать об этом! Я никогда не забывал и не пытался забыть этого. Угрызения совести не оставляют меня, несмотря на то что я убежден, что мы не могли, действительно не могли ничего поделать, что я был не в том состоянии, чтобы попытаться что-то сделать, так же как и мой товарищ.

Снег прекратился. Мы едем 15–20 минут. И снова натыкаемся на группы по пять, десять, пятнадцать человек. Вдруг артиллерийский обстрел прекращается! Теперь началась стрельба из автоматического оружия, пулеметов, и ведется она справа, не слишком далеко от нас. Я ложусь на лошадь, чтобы слиться с ней, и прижимаюсь головой к гриве. Дабы не раскачиваться в седле, сдвигаюсь как можно дальше вперед и теперь могу, обхватив животное за шею, повиснуть на ней. Запах лошади щекочет мне ноздри, а жесткая грива царапает щеки. Я пытаюсь держать голову под прикрытием лошадиной шеи, но, в то же время, стараюсь определить, откуда ведется огонь. Правее нас уровень поля плавно идет на подъем, и мне кажется, что обстрел должен вестись с самого высокого места, которое довольно далеко, в 400–500 метрах от нас, но мне его не видно.

В тот самый момент, когда я изучаю горизонт, начинается новый обстрел; повсюду вокруг свистят пули. Стараюсь сделаться как можно меньше, поскольку совершенно очевидно, что целятся именно в нас, мы их мишени! Очень неприятное ощущение, когда тебя, беззащитного, покалеченного и неспособного укрыться, выбрали в качестве цели! А спешиться и укрыться за лошадьми, даже если бы я смог, для нас тоже не выход. Мы бы еще дольше рисковали, пока нас все равно не достали бы. Поэтому мы решаем ехать дальше. Однако немного погодя, в тот самый момент, когда новый обстрел разрывает воздух и над моей головой свистят пули, лошадь встает на дыбы, и я едва не падаю с нее. У меня такое ощущение, что все мышцы животного вдруг отвердели, словно завязались в узлы. Мой товарищ тут же понимает, что происходит, и хватает узду моей лошади, чтобы успокоить, сдержать ее. Это непросто, и, не отпуская мою лошадь, он спрыгивает со своей. Я чувствую легкий удар, ничего больше. Локоть чувствует тепло как раз в том самом месте, где мой плащ прорвался в результате моего утреннего ползанья на животе. Я сразу же понимаю, что это лошадиная кровь, понемногу, но непрерывными толчками вытекающая из ее шеи! Мой артиллерист стаскивает меня с седла и укладывает на землю – точно так же, как это сделал бы крепкий санитар. Что не избавляет меня от встряски и толчков, от боли. Я стискиваю зубы, чтобы не кричать и не мешать своему спасителю. Все это происходит под непрерывным огнем и под аккомпанемент свиста пуль вокруг нас. Артиллерист и эту, уже вторую лошадь избавляет от мучений двумя выстрелами из пистолета.

Я лежу в снегу и ожидаю, что будет дальше. Больше всего меня беспокоит, что я не хозяин своей судьбы и даже не в состоянии хоть сколь-нибудь серьезно повлиять на нее. Поэтому я чувствую себя беспомощным. Правая рука затекла, стала холодной и вялой. Левой рукой я массирую предплечье и удивляюсь, чувствуя боль! Закатываю рукав и вижу застрявшую в середине предплечья пулю. Она засела неглубоко в мышцах, и треть ее торчит снаружи! Задумываюсь, что лучше сделать – не трогать или попытаться извлечь? Крови почти нет, лишь маленькое пятно вокруг нее. Возможно, я вызвал кровотечение, когда массировал предплечье. Пальцы онемели и слишком слабы, чтобы вытащить пулю. Подношу руку ко рту и вцепляюсь в пулю зубами. Она выходит без всякого усилия, без малейшей боли. Ее остановила кость. Я думаю, что лучше бы рана немного кровоточила, чтобы очиститься, но вытекает всего несколько капель, которые тут же сворачиваются или замерзают. Я встречаюсь глазами с артиллеристом, который вопросительно смотрит на меня. Заметив пулю, он изумленно покачивает головой, как бы говоря: «И чего только с тобой не случается!» Мы недолго изучаем пулю и делаем вывод, что она попала в руку после того, как пробила шею лошади. Она была уже на излете, иначе, несомненно, перебила бы кость. Я спокоен. Боли нет, и два-три дня спустя от раны останется лишь небольшая корочка. Определенно, я не могу ответить на вопрос, который задаю себе, – счастливчик я или нет? В конце концов решаю, что да, особенно когда вспоминаю тот ад, через который мы прошли в последние несколько недель. Даже если кому-то другому посчастливилось выбраться из него без малейшей царапины. Вряд ли можно назвать большой удачей быть дважды раненным в один день, но зато какое везение встретить того, кто вытащит меня из этого ада! Плюс пустяковое ранение во второй раз. Пулевые ранения можно считать «удачными» лишь при условии, что они не задевают жизненно важные органы или пули не разрывные, какие часто использует противник[85]. Они немного надпиливают кончик пули, чтобы, попадая в плоть, она раскрывалась.

Что нам теперь делать? У моего ангела-хранителя нет недостатка ни в находчивости, ни, самое главное, в упорстве. Он пользуется перерывом в обстреле, чтобы усадить меня на свою лошадь, и продолжает путь, ведя лошадь в поводу. Мы берем чуть левее, чтобы избежать обстрела, по крайней мере на открытой местности. Здесь дорога идет немного на подъем. Надеемся, что русские стрелки не устроили засаду наверху. Когда наконец добираемся туда, мой товарищ останавливается, и нас поражает представшее перед нами неожиданное зрелище! В раскинувшейся впереди и чуть ниже нас степи сотни и сотни человек, стоящих, лежащих, ожидающих неизвестно чего, возможно, какого-то чуда! Еще там движутся повозки и два-три гусеничных транспортера, неизвестно каким образом уцелевшие, пройдя сквозь этот шквал металла и огня! Здесь, среди людей, даже лошади. Одни тоже лежат, другие стоят или разбредаются в разные стороны, словно могут обрести свободу в каком-то другом направлении.