От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Когда лошадь выбирается на твердую почву, двое немцев помогают Фрицу снять меня с седла и усадить на землю. Вытекающая из моих ботинок вода и мокрая одежда пропитывают снег вокруг меня. Немцы снимают с меня плащ и китель, выжимают их и быстро надевают назад. Затем проделывают то же самое со своей одеждой. В это время еще несколько человек переплывают реку, и среди них тот офицер, которого я видел немного раньше. Он уже снова натянул на себя одежду и помогает другим связывать концами ремни, полосы ткани и веревки, которые они протянут через реку, чтобы помочь остальным переправиться. Парни усаживают меня обратно в седло, и я обнаруживаю, что вся моя одежда замерзла, стала твердой и хрупкой. Я с трудом сгибаю локти, заледеневшая одежда не дает им двигаться! Мы медленно поднимаемся по пологому склону правее состоящей из кустов рощи и наконец добираемся до вершины холма.

Первое, что мы видим, – это один, два, три танка! Моментальный испуг, что они могут оказаться русскими, быстро проходит, когда мы узнаем в них своих! Две «Пантеры» и один «Тигр». Вот теперь время дать волю чувствам! Мы прорвались, мы спасены! По крайней мере мы, поскольку многие все еще остаются в окруженном котле, во власти русских. В этих трех танках кроется причина того, почему русские не обстреливают толпы безоружных людей на берегу реки, где они находятся под защитой немецких танков. Русские уважительно относятся к этим трем танкам с их мощными орудиями, однако, под прикрытием второго холма, они могут мешать тем, кто делает последнюю попытку спастись!

Поднявшись к нашим танкам, мы слышим приветствия и одобрительные возгласы! Танкисты из 1-й танковой армии с сочувствием смотрят на нас. Позднее я узнаю, что им тоже пришлось несладко. Около 80 километров они прорывались (с 11 февраля) через русские позиции, чтобы прийти нам на помощь, однако удалось это лишь нескольким танкам. Рассеявшись небольшими группами вдоль Гнилого Тикича, они создали укрепленные позиции для того, чтобы соединиться с нами. Не всем нам удалось выйти в намеченное место, вот почему им пришлось рассредоточиться, чтобы оказать помощь всем нам. Труднопроходимая местность и река помешали им пройти дальше, и основная масса танков не смогла продвинуться так далеко, поскольку им приходилось сражаться со сложным рельефом больше, чем с русскими, намеревающимися остановить их! Это танкисты из LAH, танковой дивизии СС лейбштандарт «Адольф Гитлер»[86]. Я вдруг почувствовал себя в полной безопасности!

Фриц спрашивает, могут ли они позаботиться обо мне, и они показывают на группу домов в 200–300 метрах отсюда. Там принимают прибывающих раненых. Когда он передает меня на попечение медиков, я хочу попрощаться и выразить ему свою безмерную благодарность. Спрашиваю, как его зовут и откуда он. Но он смотрит на меня, качает головой и говорит – нет! Говорит, это не имеет значения. В любом случае, говорит он, я еще вернусь. «Сегодня еще увидимся». Я недоуменно смотрю на него. Тогда Фриц объясняет, что возвращается в окружение на поиски других раненых!

Мгновение я смотрю на его лицо, заросшее щетиной, осунувшееся от усталости, которое мне кажется более серьезным, чем прежде. Я вижу его лишь несколько секунд, потому что он быстро разворачивается и уходит. Садится на свою лошадь, а другую берет в поводу. Вижу, как он, не оборачиваясь, исчезает в том направлении, откуда мы прибыли. Я не успеваю прийти в себя, поскольку глубоко взволнован! Мое горло сжало так сильно, что я не могу произнести ни слова. Стискиваю зубы, дабы не выдавать своих чувств. Среди солдат демонстрировать свои эмоции не принято! Мы должны быть сдержанными, не ронять своего достоинства! Когда мы пожимали друг другу руки, Фриц торопливо отдернул свою, как если бы не хотел «зайти слишком далеко». Хорошо его понимаю. Он сказал, что я сделал бы для него то же самое, и больше тут нечего добавить.

Вот вам человек, который сегодня рисковал ради меня своей жизнью, может сотни раз, который выполнил свой долг перед собой и передо мной – в большей степени, чем от него кто-либо мог потребовать, больше, чем обязывал долг. Никто не посмел бы упрекнуть его, если бы он этого не сделал! И этот человек собирается начать все сначала, вернуться к исходной точке! Возвращается в этот ад, в котором каждый, кто еще остается там и кто побывал в нем сегодня утром, собирается сделать все возможное или сделал все возможное, лишь бы вырваться оттуда. И какой ценой! Как много людей уже погибло, и сколько еще погибнет в попытке прорваться, и он, который знает все это, возвращается туда, полностью осознавая ситуацию, зная обо всем, что ждет его там. Он уже прошел через этот ужас со мной, но тем не менее возвращается! Ничто не может остановить его, он рвется спасать раненых! Невероятно, это просто греческая трагедия! Как говорят «Das ist Soldatenmut!» (из немецкой военной походной песни «Dorotee…». – Пер.), это настоящая солдатская отвага!

И вот я лежу на носилках перед избой и думаю о человеке, которого никогда раньше не встречал и которого никогда не забуду! Даже если проживу сотню лет. Я сглатываю слюну, я потрясен. Санитар замечает мое состояние и пытается успокоить, говоря, что Фриц вернется. Поскольку он один, то волоком затаскивает носилки внутрь и оставляет меня в первой из двух комнат, где на соломе уже лежат другие раненые. Мои часы остановились в 14:00 или в 14:10, должно быть, когда мы находились в воде. Наверно, сейчас около 14:30. Я замерз, мне очень холодно, но боль больше не чувствую. А самое главное – я страшно устал. Моя заледеневшая одежда начинает оттаивать, но очень медленно, поскольку помещение не отапливается.

Немного погодя меня приходит осмотреть доктор. Очень осторожно он разрезает мои ботинки, потому что вода в них образовала на ногах ледяные «гетры» от лодыжек до икр. Они словно шины, зафиксировавшие мою сломанную ногу, из-за чего она меня больше не беспокоила с тех пор, как вода в ботинках замерзла. Вдобавок лед унял боль и, возможно, защитил от инфекции. Доктору пришлось повозиться, чтобы сломать эту ледяную корку, потому что он боялся сильно бить по ней, дабы не причинять мне лишних страданий и еще сильнее не повредить рану. Теперь, когда лед убрали, я наконец вижу свои раны. Сейчас мне лучше понятна причина страшных болей во время пути. Доктор показывает мне место перелома и торчащую из раны кость, которую я раньше не видел из-за крови. Вокруг раны и на самой ноге множество мелких ранок, красных в центре и синюшных из-за холода по краям. Большой палец правой ноги опух и кровоточит. В икре засели осколки, а один торчит наружу. Доктор без всяких усилий и без боли извлекает из правой ноги самый большой осколок и пару помельче, однако последние выходят с сильной болью, поскольку засели очень глубоко. Он извиняется за причиненную мне боль и объясняет, что у него нет никакой анестезии. В распоряжении доктора лишь кое-какие инструменты, немного спирта и перевязочные материалы, потому что начиная с этой ночи ему приходилось заниматься серьезными случаями. Он дезинфицирует мои раны, накладывает повязки и делает из голенища сапога что-то вроде шины на левую ногу. Затем поверх накладывает еще один, очень тугой, слой повязок из чего-то наподобие полос гофрированной бумаги, которые очень жестко фиксируют ногу. Он оставляет на санитара завершение работы и уходит, чтобы облегчить другие боли, заняться другими ранами. Закончив со мной, санитар направляется в другую комнату, из которой до меня доносятся стоны. Немного погодя он возвращается и тихо говорит мне, что там лежит один из моих товарищей с тяжелым ранением, семью или восьмью пулеметными пулями в животе! Санитар просит поговорить с ним, как-то подбодрить его.