Том 2. Кошачье кладбище - Стивен Кинг

Джад смерил Луиса спокойным взглядом и продолжал:

— Она так и сказала — мерзость! Это ее слово. А потом —прямо в самое ухо: «Джадсон, если что — беги. Брось их всех, пусть самивыкручиваются, и беги. Помни, что у тебя есть я и уноси оттуда ногиподобру-поздорову».

Поехали мы в бенсоновской машине. Он, сукин сын, льготныеталоны на бензин где-то добывал. Не знаю уж где и как. Едем, молчим, куримвовсю. Понятное дело — страшно. Только Алан Пуринтон разок голос подал: «Бьюсьоб заклад, Билл Батерман в лесок, на то сатанинское кладбище наведался». Мыпромолчали, Джордж лишь кивнул. Одним словом, приехали мы, постучали. Никто ине думает нам открывать, пошли мы на задний двор. Там-то их, голубчиков, инашли. Билл на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми чуть поодаль стоит,закатом любуется. А закат этакий кроваво-красный, и лицо у Тимми такое же,точно с него кожу содрали. А Билл… в него словно дьявол вселился. То ходилгоголем, а сейчас худой как скелет — кило двадцать, наверное, потерял, — штаныс рубашкой как на пугале огородном висят. Глаза ввалились, как мыши в глубокихнорах, а рот все набок кривится. — Джад помолчал, задумавшись, тряхнул головой.— Верно говорю, Луис, на него словно проклятье легло. Тимми обернулся, насувидел, улыбается. От такой улыбки кровь в жилах стынет. Потом снова на закатзасмотрелся. Билл говорит:

— Не слышал, как вы, ребята, постучали. — Врет, конечно!Алан кулаков не пожалел, глухой бы услыхал. Все стоят, молчат, ну, я и говорю:

— Билл, говорили, вроде твоего парня в Италии убили.

— Ошибка вышла. — А сам мне прямехонько в глаза смотрит.

— Неужто?

— Сам же видишь, вот он стоит.

— А кто ж тогда в гробу, что ты на кладбище схоронил? — Этоуже Алан Пуринтон спрашивает.

— А черт его знает. Мне это совсем неинтересно. — Хотел былозакурить да сигареты рассыпал по крыльцу, а потом едва собрал — переломал,передавил половину, так волновался.

— Придется эксгумацию провести, — говорит Ганнибал. —Слыхивал о таком, а? Мне аж из Министерства обороны звонили. Хотели узнать,чьего сына похоронили под именем Тимми.

— Ну а мне какое дело? — Билли уже голос повышает. — Мне-точто? Мальчик мой вернулся, уже не один день дома. Его контузило. И пока онмалость не в себе. Но поправится скоро.

— Брось, Билл, дурака валять! — Я уж и сам сердиться начал.— Ведь вытащат гроб, увидят, что пустой. Иль ты туда камней напихал, после тогокак мальца своего вытащил? Хотя навряд ли. Я же прекрасно все знаю. И Ганнибал,и Джордж, и Алан тоже. И ты ведь сам себя не обманешь. На лесное кладбищеходил, верно? А теперь и себе, и всей округе морока одна.

А тому хоть бы хны.

— Вы, ребята, не забыли, где выход? — говорит. — Я вам ниобъяснять ничего не должен, ни оправдываться. Когда похоронку на сына получил,из меня вся жизнь словно по капельке вытекла… А теперь мой мальчик вернулся. Иникто его у меня не отнимет. На фронт он в семнадцать лет пошел. Он — ровнопоследняя память о моей дорогой женушке, и никто никакого права не имел егозабирать. Пусть армия катится в задницу вместе с Министерством обороны, и совсей этой треклятой страной, и с вами со всеми впридачу. Мой мальчик вернулся.Скоро он поправится. Все. Больше мне сказать нечего. Поворачивайте и — ать-два!— шагайте, откуда пришли.

А губы-то так ходуном и ходят, на лбу горошинами пот, тут-тоя и понял, что он уже спятил. Да и я б, наверное, спятил, живи я рядом с… этим…с этой тварью.

Луиса начало мутить. И куда торопился — столько пива в одинприсест выпил?! Теперь в животе тяжесть, чего доброго, еще вытошнит.

— Ну, что нам оставалось делать? Пошли мы прочь. Ганнибалему напоследок: «Да поможет тебе Бог, Билл». А Билл ему: «До сих пор что-то непомогал. Мне на себя приходилось полагаться». Тут, глядь, Тимми подходит.Причем и походка-то у него странная, Луис, ровно у старика: ноги задирает,ставит осторожно, потом волочит по земле, шаркает. Вроде краба движется. Рукивдоль тела болтаются. Подошел он поближе, смотрю, у него на лице отметины,вроде как оспинки в ряд или ожоги. Наверное, его фрицы из пулемета прямо полицу полоснули. Как только голову совсем не снесли. И пахнет от него могилой.Хуже не придумать. Будто все нутро мертвое и гниет. Не ровен час, думаю, сейчасчервяков могильных на нем примечу.

— Ну, хватит, — оборвал его Луис враз осипшим голосом. — Наслушался.

— Да нет, еще не все, — Джад говорил устало и печально. — Втом-то и дело, что это еще цветочки. Наверное, мне не передать, как все ужасно.Никому не понять, пока сам на себе не испытаешь… Понимаете, Луис, передо мнойстоял мертвяк. И в то же время — живой. Более того: он будто каждого насквозьвидел.

— Это как? — Луис подался вперед.

— А так. Смотрит он на Алана долго-долго, улыбается во весьрот, и говорит — а голос низкий, невнятный. С трудом можно разобрать, будто емув горло песку насыпали: «Твоя жена, Пуринтон, спит с парнем, с которым вместе ваптеке работает. Как тебе это нравится? А когда кончает, орет благим матом. Чтоскажешь?» Алан стоит, только воздух ртом хватает, словно его в поддых ударили.Сейчас-то он в доме для стариков, насколько я знаю, ему уж под девяносто. А вту пору едва за сорок перевалило, и слушок кое-какой о его второй жене у нас погороду полз. Она ему родней дальней приходилась, поселилась у него с женой ещедо войны. Ну, Люси — это жена его — умерла, он и женился на девице, Лорин,помнится, ее звали. Было ей от силы года двадцать четыре. Не очень-то хорошаямолва о ней шла. Ну, мужики поняли, что она нрава вольного, и дело с концом. Абабы ее сразу в шлюхи записали. Может, и сам Алан догадывался. Тогда-то он какзаорет: «Заткнись! Не то по морде схлопочешь, не посмотрю, что дохляк!» Ну иБилл тоже давай сына урезонивать, даже в лице изменился: вот-вот блеванет,думаю, или замертво упадет, или то и другое разом. Но Тимми и ухом не повел.Поворачивается к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой внук, в ком ты души нечаешь, ждет не дождется, когда ты помрешь. Деньги ему нужны. Он вообразил, чтоу тебя в банке кругленькая сумма отложена. Потому-то и крутится подле тебяужом, а за спиной насмешничает. На пару с сестрой. Старым пнем тебя обзывают».И верите ли, нет, Луис, у него даже голос изменился. Злобный такой, с издевкой,вроде как будто внук Джорджа говорит, конечно, если верить Тимми. «Старый пень!То-то, обосрутся с горя твои наследнички, когда узнают, что ты беден какцерковная крыса. Все потерял в 1938-м. То-то обосрутся! Верно, Джордж?» Джорджпопятился, деревянная нога его подкосилась, рухнул он прямо на крыльцо, кружкис пивом, что Билл поставил, — в сторону. Побелел как полотно. Но поднялся-такии как заорет: «Замолчи, Тимми! Замолчи!» Но Тимми будто прорвало. Он иГаннибалу кое-что высказал, и мне… уж совсем взбеленился, вроде как бредитьначал, орал как полоумный. Ну, мы видим, дело худо, давай к воротам,бочком-бочком, а потом уж со всех ног припустили. Джорджа пришлось под рукитащить. Деревянная нога у него свернулась набок, видно, застежка съехала, так иволочилась по траве. Напоследок помню, стоит Тимми на заднем дворе, там, гдебелье развешано, багровые закатные блики на лице и темные отметины. Волосы дыбом,и орет, и хохочет: «Старый пень! Старый пень! И ты, рогоносец, и ты, бабник,прощайте! Прощайте, господа!» И хохочет, заливается. Будто у него внутризаводная пружина — Джад остановился, тяжело дыша.