Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

А поскольку жизнь порой может преподнести неожиданный сюрприз, сулящий большую удачу, где-то глубоко в душе Роберт тайком мечтал создать новый метод лечения туберкулеза. Грезил лечить и внедрять всевозможные новшества. Чтобы под занавес жизни можно было сказать: я не смог спасти Кафку, зато помог вылечить многих других моих братьев. В марте 1930 года при содействии Зауэрбруха он получил должность ассистента в клинике «Зоммерфельд» в пригороде Берлина, специализирующейся на лечении туберкулеза. Потом начал разрабатывать собственные хирургические методы лечения болезни, опираясь на клиническую картину пациентов, и когда туберкулез поражал не только легкие, но и гортань, практиковал ларингэктомию. А спустя короткое время представил в берлинском университете Фридриха Вильгельма свою диссертацию «Пневмоперитонеум как метод хирургического лечения туберкулеза кишечника», описав в ней новый подход к лечению случаев поражения болезнью пищеварительного тракта. Ученый совет поздравил его с успешной работой, а научный руководитель, рентгенолог и хирург Герман Мориц Гохт, предрек коллеге блестящее будущее. Приведенная на четвертой странице фраза «Посвящается Ф. К.», казалось, никого не заинтриговала.

Благодаря умению точно ставить диагноз, виртуозно оперировать, безошибочно выбирать верные решения и при этом относиться к пациентам с неизменным сочувствием в клинике «Зоммерфельд» он пользовался заслуженным уважением. «Здесь вас ждет блестящая карьера, – подбадривал его заведующий отделением профессор Вольфганг Г. и без промедления продолжал: – В один прекрасный день германская медицина будет чрезвычайно признательна вам за то, что вы ее выбрали».

После прихода к власти фюрера каждый свой разговор профессор Вольфганг заканчивал патетическим «Зиг Хайль!» – не из-за того, что питал какую-то симпатию к Адольфу Гитлеру, которого считал грубым неучем, а потому что приветствовал возвращение к порядку и истинным немецким ценностям. «Мы должны признать, что Гитлер правит железной рукой, – объяснял он, – которая, как и у хирурга, ничуть не дрожит, когда надо резать по живому». В глазах этого профессора порядок входил в перечень основополагающих понятий жизни общества, да и жизни вообще. Становление нации в отсутствие порядка он считал делом немыслимым, а хаос врагом рода человеческого. Неуверенный, вечно сомневающийся индивидуум возвыситься просто не мог. В действительности даже малейший беспорядок – несколько крошек на столе, двухминутное опоздание, небрежно брошенный лист бумаги, компресс, который ему во время операции протянули чуть позже, чем он ожидал, – приводил его в состояние черного бешенства. Самое незначительное нарушение жизненного ритма напрочь выбивало из колеи. За этим воинственным видом скрывался человек хрупкий – посмотри он на себя тем же взором, которым глядел на других, наверняка назвал бы себя тщедушным слабаком. В идеальной упорядоченности общества профессор Вольфганг Г. усматривал возможность утолить свои тревоги и детские страхи, увереннее смотреть в будущее и подавить в душе самые постыдные наклонности, такие как опрометчивое влечение к совсем юным еще мальчикам, особенно сыновьям его собственной сестры. Вопрос о том, что представляло собой это «Зиг Хайль!», которое он так решительно бросал миру печатью утверждения высшей власти – крик ужаса или же способ подавить прячущегося внутри монстра, – оставался открытым. Он был человек очень худой и никогда не ел досыта, убежденный, что желаниям, независимо от их природы, уступать нельзя. Еще больше его властную натуру укреплял высокий рост, около метра девяносто, благодаря которому он считал, что парит в заоблачных высях. Очень гордился не только своими руками, но и всем, что так или иначе касалось его персоны. Длинные, очень тонкие пальцы и в самом деле давали им полное право называться хрестоматийными «руками хирурга», но стоило ему прийти в ярость, как они тут же внушали страх, будто вот-вот были готовы кого-то задушить. Лицо его избороздили морщины, стали водянистыми голубые глаза. Во время операций он надевал большие очки с толстыми стеклами, притом что в любых других обстоятельствах из-за кокетства их не носил. Под воротничком рубашки неизменно красовался аккуратно завязанный темно-синий галстук в горошек, казавшийся ему верхом элегантности. В разговоре профессор никогда не смотрел собеседнику в глаза, отводя взгляд в сторону, будто ему с вами было скучно, будто он попусту терял с вами время, а на ваше мнение ему совершенно наплевать. В выражениях не стеснялся, говорил все, что было на душе, а порой нес полнейшую чушь, какая только приходила в голову. Персоналу отделения, как врачам, так и медсестрам, полагалось потакать его желаниям и считать себя его должниками до самой гробовой доски – кем бы они были в этой жизни, если бы не он? Сам профессор натравливал одних на других и даже в самом пустячном разговоре видел тайный заговор против его особы. Окружающие были для него пешки, а жизнь сплошной шахматной игрой, в которой он был непобедимый мастер и король. Да при этом еще видел себя Вагнером хирургии грудной клетки – сей музыкант был не только его любимым композитором, но и властителем дум. Поэтому, когда брался за хирургический скальпель, в операционной всегда стоял граммофон и звучала бешеная скачка из «Валькирии» в исполнении оркестра под руководством Фуртвенглера, которого он каждый год ездил слушать в Зальцбург.

Роберт назначение Гитлера на пост канцлера встретил как неизбежное зло. Бежав однажды из Будапешта от авторитарного режима Хорти и его антисемитской политики, он не собирался еще раз все бросать. Поэтому ничуть не смущался, когда видел проявления ненависти со стороны штурмовых отрядов или читал приписку «Евреям и собакам вход воспрещен», которой обычно снабжали объявление о собрании с выступлением на публике очередного бонзы нацистской партии. «Колесо вращается только в одну сторону», – думал он. Разве тот, кого он считал своим учителем, не рассказывал о бунтах, вспыхнувших в Праге в 1920 году? «Каждый день после обеда я прогуливаюсь по улицам, которые будто утопают в ненависти к евреям, – объяснял Франц. – При мне сынов Израилевых называли тараканами. Разве не естественно уехать оттуда, где тебя так ненавидят»? Я смотрел в окно: конная полиция, жандармы с примкнутыми штыками, толпа, с криками разбегающаяся у меня на глазах, и жгучий стыд оттого, что лично мне ничто не угрожало. Но всех этих речей, пары надписей на стенах да разбитых витрин было слишком мало для того, чтобы заставить Роберта отказаться от медицинских и литературных амбиций, поэтому он сознательно гнал из головы мысль, что ярость истории, как и поразившей нас болезни, может самым радикальным образом изменить течение жизни. Ничто не могло подорвать его непоколебимую веру в страну, которая приютила его и сделала тем, кем он стал сейчас, – женатым человеком, многообещающим хирургом, а в будущем и квалифицированным переводчиком.